предыдущиевступление раз
два
раз
два
три
четыре
пять
шесть
семь
восемь
девять
десять
одиннадцать
двенадцать
тринадцать
четырнадцать
пятнадцать
шестнадцать
семнадцать
восемнадцать
девятнадцать
двадцать
двадцать один
двадцать два
двадцать три
двадцать четыре
двадцать пять
двадцать шесть
двадцать семь
двадцать восемь
двадцать девять
тридцать
тридцать один
тридцать два
тридцать три
тридцать четыре
тридцать пять
тридцать шесть
тридцать семь
тридцать восемь
тридцать девять
сорок
сорок один
С Ралицей и это, конечно, было. То, что долго держать в памяти он не хотел. Ну, держалось - ну и что его лишний раз доставать, любоваться?
Это задолго до того виноградника было. И до машинки. На самом начале отработок. Вот там, в самую первую весну, в Горичке, как он работал. Где – где отсеяли, где не очень, где пора землю удобрять - даже их вот, чёрную. А землю удобрять - навоз грузить, навоз возить, отлежавшийся отгрузил - свежий перегорать складывать, а кто ж такую работу любит? И Ралица не любил, а головой - куда деваться, понимал на отлично - лишним рукам, которые пришли долги отрабатывать, вот такую работку только и сгружать. Он бы и сам сгрузил, найдись хоть когда в Этэрье лишние руки. Да что в эту сторону думать, нашла работа - загребай, спина крепнет, башку ломит. И то - ломило. Знатные окорока, надо думать, по зиме у хозяина будут, говнишко свиное было, а свиней, чем было – тем кормили: разило, глаза резало
нюх, что ли- ветерок-то с задних дворов все к Омутнице сносил, Горичка отдышится, а работник - ну, дело такое, что такую работу никто не любит.
С задних-то дворов Ралица и подходил, и вообще не понял поначалу, в какой край пришел навоз кидать - мало их вдаль на овраг смотрит, да каждый. И работка была, не пооглядываешься. Но пацанёнка он заметил. Вот когда телегу загрузил, потащилась она своим путём, а он вернулся, теперь свежий срач в яму перегружать, подсыпать всякого, пусть на новый день отдыхает. Из-за изгороди пырился пацанёнок. Мелкий. Рубашка синяя, башка чёрная. Совсем мелкий, на изгородь залезать пришлось. И замечать, вроде, было некогда - а нет, замечал. Кишел мелкий. То там взглянет, то иначе выглянет. То в рассевшиеся прутки, то под воротами. Ну что, за погляд выплат не просят - если чудно мелкому, что лехтев навоз грузит, и пусть его. Если хвост у него, Ралицы, ищет - так вон хвост, на голове.
И места не понял, даже когда дело доделал, пошел к младшему хозяину, чтобы работу принял... Тот и не язвил, от души удивился... вот тогда бы Ралице насторожиться, когда тот ронял: "А славного мне работничка сосед подогнал", - но Ралица слышать и думать - и радоваться - мог только тому, что тот договора не нарушает, место, где сполоснуться, предложил, свое назвал, рабочее - только что долго туда спускаться, зато водой год не обидел. Ралица-то только то о воде и думал – грязная работа, смердит, и потная, а к потному телу всякий слепень тянется, а слепней - над задними-то дворами - прорва, хоть в навоз их, высерков, трамбуй. Ну а как сполоснётся - уже и ждали его, с чарочкой, работу закрепить.
Сполоснулся - хороший омуток у Омутницы был, как с родной плотины лило, гадкую рубашку отполоскал... А как вверх полез, так уже по пологому спуску - порск да порск, снова никак та чёрная головёнка по кустам замаячила. Ну, Ралица и не удержался - в четыре шага поднялся, в два - проскочил через кусты...
И застрял, дошло - что проскочил в чужой двор. В знакомый двор. Вон спуск к тому роднику, что высох (…вернулся ли?), вон - крыши рабочего двора, а там на подъёме и то крыльцо видно, и ту лестницу, что скрипела на все голоса под шагами:
- Лехтев, а лехтев? - пацанёнка он последним углядел. Что упёрся в бок сараюшки и побоялся бежать дальше. И выступал, тявкал, кутёночек.- А сестра моя как живёт, ты ее не съел?
Ралица и присел было - улыбнуться - ну понял же. Хмурился мелкий, дальше высказывал на своем, невзрослом: "Она хорошая, когда подзатыльников не дает". Сказал, успел (вроде не до гор же...):
- Не съел: людей вообще не едят. Живет. А хочешь свожу, посмотришь...
"Успел сказать", - знал Ралица. И это грызло.
...Знакомый двор - и летняя кухня была все там же, на пригорке, откуда все хозяйственные дворы видно.
- Ты поговори мне, шалопутина, - от внезапного голоса женщины, что неслась к ним по лесенке, и орала до гор и Ралица-то присел еще ниже. Подумал, что ему. Неслась и размахивала грязной перехватничкой - ну он узнал, мама Чешменки. Может от того и тоже присел - она в полном праве. Оттуда слышал, пока приближалась. - Я тебе какую работу делать сказала - за птицей смотреть, за птицей! Где тебя носит, выпадок мой, и зачем?
- Любяка смотрит, - насупился черноголовый. - А я... надо было.
Ралица не приподнимался еще. Но смотрел. Мама Чешменки замялась (...замахивалась - это было видно. Если смотреть). И опустила перехватничку:
- Встал и беги, горе моё. Работу исполнять. В огород забрели - жрать не дам. К соседям упустили - оба вечерять не будете. Долго!
Пацаненок-то взлетел, еще пока грозили. И пока он нёсся вверх по склону, пока звучал удаляющийся вопль: "Любя-я-ка", - Ралица выпрямлялся и смотрел. А мама Чешменки опускала голову - и перехватничку. И заговорила:
- Вы не злитесь, молодой мастер. Очень. Не вам орала, - она пыталась - найти взглядом правильно написанное на кривой ступеньке у сарая. Ну, а Ралица отвечал почтительным, что совсем не злится. И слышал... на что, как знать, может злиться и полагалось. - Вы его не сманивайте только. Хватит уже с нас. И с вас, глядишь... Об этом ведь говорили?
- Да я что... он сам спросил, не съели ли. Очень хотел спросить, - говорил Ралица, а мама Чешменки, словно слышать не хотела - поворачивалась спиной, пару ступенек шла наверх... А оттуда, вполоборота, взглядывала - так, что Ралица думал - вот знает он, у кого - этот пацанёнок (... из проглотиков) учился так выныривать и взглядывать.
- Ну, хорошо живет, не обижаешь? - роняла женщина, ждала - его неловкого подтверждения, сутулилась, и снова поворачивалась спиной. И поднималась еще. Оставливалась – и нехотя не разворачивалась еще снова. – И детей ведь, глядишь, заведете… - и еще две ступеньки поднималась вверх, к нему спиной, но а ведь видела – его жест, что если так будет и сложится, конечно - и как для себя оставляла (…ой, точно не думала, что он не услышит – привыкшая переговариваться через виноградники). – Стыд-то какой… Ну хоть сыты будут.
…И понимала, словно бы вдруг, что изо рта вылетело - недолжное.... опасное? - пыталась поймать на руку вылетевшее слово, поворачивалась, на него уже усмехалась - и то, куда там, и говорила вслед.
- Ой, не тебе будь сказано. Да ладно, ясное же дело. Ты-то что, на девке не отыграешься? - и возвращалась к подъему по ступенькам. А ворчала вслух. Другому - надо думать, ему. - Не любит мир, не любит - тех, кто всё должное перемешивает. Весь не любит, а мы учудили, теперь отдувайся. Ну, что стоишь? Этот убёг и ты беги, - а недоговорённое в женщине очень было, недоговорённое в маме Чешменки кипело - и Ралица разводил ладонями: "А вот..." - и оставался стоять. А она шла-шла - и нет, обернулась. Теперь так, искоса, что он и Чешменку узнал - тоже вот откуда брала этот поворот головы, подразниться. - А сестре наверняка скажет, знаю я его, что съели.
- Так что - пусть приезжает. Убедится. Поедет же, рано или поздно, о чем-нибудь договариваться, - отозвался Ралица (... выплёскивалось?) - Да и вы доезжайте, если хотите - ну, посмотрите, как мы живем.
Да, мама Чешменки повернулась. Руки опустила - с перехватничкой. Встала и на него смотрела. Выдохов шесть.
- Ничего ты не понимаешь, молодой мастер. В том, как люди живут - вообще не понимаешь. Что ходить, на отрубленную ногу смотреть - она что от этого, прирастёт? - одно только всем погоревать-позлиться. А то его мало, - широко вздохнула, выкинула вздох к сараю, в молодую лебеду под стеной, яркую еще. И снова повернулась. - Откуда тебя принесло-то, лехтев? У старшего Расхватцев навоз за нас грузил, вымыться пошел - перед оплатой-то? Шел, так и иди уже - он с утра хороший бочонок в холодок ставил, тебе пригодится...
- Иду, ньера Сларичка, - сказал Ралица и пошел, слыша в спину еще: "Да через калитку давай, ладно уж, все быстрее". Знал, что ну ему точно не надо быть здесь. Мама Чешменки вот не хочет - чтобы он был - там, где еще будет выплёскиваться.
Живанинка у хозяина была и правду, холодная (Ралица вспоминал - про "смотрят"). Но злая - до кашля продирала. "Сливовица, - сказал хозяин. - Дикая. Злая, да?" Старый хозяин наливал и ему еще было неудобно - вот видно было, то, что мастер-лехтев у них то в поле пашет, то навоз перекидывает - ему здорово - что должно быть в мире - перемешивало. Он Ралице немало помог, старый хозяин, когда - вот сказал про дикую сливу, оглядел его таким, рабочим взглядом, и усмехнулся: "Луковку бери заесть, молодая, второй слезой прошибет. Тебя там злая не та рыба в нашем водопаде не укусила? - а то смотришь, думаю тебе второй налить, уважишь?" "Нет там не тех рыб... а буду благодарен", - вернул Ралица. Луковки не взял, старый хозяин налил, сам захрустел.
Ралице помогло. За первым-то чоканчиком на него совсем наступила мысль, что он не знает - как и зачем и всё вот это - он будет рассказывать Чешменке. Где-то на пробе первого глотка второго пришло - ну, не знает - и не будет, мало ли им есть о чем поговорить - к слову придет, так расскажет.
…И ладно, что на втором глотке, на самом донышке, пряталось еще понятное: и у Чешменки тоже есть... или будет – в его Этэрье, от его Этэрье такое вот... о чём она не захочет рассказывать.
Конечно, рано или поздно время пришло - рассказали.
И, конечно - было.
-
-
29.05.2019 в 10:37Ралица лапа. Да и остальные... хорошие они тоже. И вот что радует - какое-то общее спокойствие, несмотря ни на что, атмосфера такая... летняя, тёплая.
-
-
29.05.2019 в 11:10и год хороший
-
-
29.05.2019 в 11:15надоело читать про всегады, явбелом. Хочется такого спокойного и хорошего...