NAVIGARE NECESSE EST, VIVERE NON EST NECESSE][Я шел домой. И я попал домой.(с)]Должен же кто-то, ягодка, быть плохим
Типа предупреждений вообще - Россия, век осьмнадцатый, альтернативный переход от Анны Иоанновны к Елизавете Петровне, история лирическая, дивность термоядерная, местами не без свинцовых мерзостей, ну и как это принято говорить в отдельных предупреждениях, смерть персонажа - и даже не одна.
для тех, кто не был: герой
для тех, кто был - это плохой отчет, одна из версий развилок событий после игры, хотя события, которые я успел увидеть, там отражены - насколько я их успел увидеть.
за появление этого текста благодарю мастера этой игры, мадмуазель Бенкендорф, без которого ничего бы не было
друзей моих драгоценнейших, Alex Kerven и eamele, что подобрали мне этого персонажаи первым утром опосля подбора я о нем забыл. Я вообще не ожидал, что меня так накроет и ненавижу ролевые игры
автора цитаты в одной из прочтенных подборок, про "но лучшим памятником ему останется построенный им город" и Андреа Палладио, потому как
.frau Martha с большим принесением извинений и предупреждением - местами оно реально термоядерное
И еще раз - что я не ожидал.
город Петербург, разумеется, который очень хотел этой истории - ибо матчасть, складывалась и когда я осознал про собор, его посвящение и панораму с собора - отступать мне было некуда.
и - да, нужно - РР, который - я от души надеюсь, никогда не увидит этого текстану в крайнем случае, посмотрит на меня еще раз как солдат на вошь - потому что без его истории о барочных вещах этого я бы не назвал никогда. Да и без него самого тоже.
И еще раз прошу прощения у героя. Но как это было - это было слишком несправедливо. И я рад, если смог передать солонку
продолжаем?
Есть такая страна - Россия. Бог граничит с ней (с)
...За восемь дней до ранней Пасхи главный архитектор Комиссии о Санкт-Петербургском строении Петр Михайлович Еропкин самолично инспектировал, как перенесли стены величайшей из колоколен петербургских грянувшие после ростепели злые весенние морозы, а заодно с ними и готовое было под своды устроение того собора, что для простоты потом назовется Смольным, а освящен будет как Собор всех учебных заведений во имя Воскресения Христова. Взбежал до самого верха, нашел кладку изрядной и строение прочным, о чем и сделал запись, спустился до первого обустроенного четвертого яруса и остановился передохнуть. Смотрел, как утро поднимается над Петербургом, как подсвечивает солнце печные дымы и золотит - дальнюю иглу шпиля собора Петропавловского, как уходят вдаль, чертежом вернейшим - линия за линией - улицы строения недавнего, к самому сердцу и площади города беспримерной, к самой Петропавловской крепости. Думал - о том, что печное устроение, немногим перечертив, позаимствует - от того, что выстраивал для городского дома друга своего, Артемия Петровича - на прямой линии дом был, далек и невидим, но не для знающего взгляда; о том, как печные дымы уходят ввысь, отражая на бесконечном зерцале небес чертеж устроения города, ясный лишь птицам да взору небесному...
В золоте, в морозном воздухе с легким снежком - сдаваться зима пока не собиралась - внезапно, среди размышлений своих, смотрел и увидел. Осиянней морозного утра, подогнанные с величием и изяществом, о котором не сказать словами человеческими - полные света нездешнего, работали - кружились искусно - неведомые сферы небесные, величием божьего замысла и небесной механики. Только видел он, что в золото и лазурь, в непостижимую работу небесного механизма прочно вставлена - главная площадь града Петрова, необозримая ширь Невы, с кораблями ее и Адмиралтейством, с прочнейшей и благороднейшей шестерней крепости Петропавловской, с золотой иглой шпиля ее собора... И за ним вслед входят, встраиваются в неведомый замысел небесный и работают - ради бесконечного его блага - улицы, трудом его рук и его мысли, расположившиеся - лучшим для городов незабвенных и в мире единственных - трехлучием римским, сходясь - к центру и сердцу...
Поначалу, восхищенный, потрудился зарисовать увиденное. Чертеж при нем был найден. Но рука уже была слаба и линии нетверды. На том задумался - гармония сфер не всякий раз и беспричинный услаждает взор музыкой сладчайшей - не иначе, чрезмерно много вчера отвел времени на рабочие труды, после утомительнейшей из комиссий еще глубоко заполночь засидевшись - продумывал план, да траты на камень и работы при постройке Шекснинского канала, которые обещал приватным порядком представить бессменному главе Комиссии о Санкт-Петербургском строении фельдмаршалу Миниху Христофору Антоновичу. Постоял, решил спускаться. И упал. Невысоко - едва ли до следующего ряда лесов. И переполох поднялся быстро. Однако - труды оказались тщетны, "Дух его отлетел", - как было записано в спешно поданном рапорте...
В чертежах и иных бумагах, по завещанию доставшихся учрежденной школе Петербургской устроения архитектурного, заодно с богатой библиотекой и отписанными средствами, на обороте чертежа береговой опоры и механизма моста подъемного через Неву, были найдены - мелким почерком написанные и нетщательно зачеркнутые строки: "Государыня дела моего и сердца моего, не было в жизни моей страшнее тех дней, когда я о Вас не думал".
Нижеследующих же записок нигде найдено не было.
***
Фортуна ветрена и переменчива - день триумфа и величайшего моего счастья от дня моего падения на дно бездны отделяли тогда не более, чем полночь и полдень. В пятом часу ли я слушал и разговаривал дерзкие речи с лучшим другом моим и иными, кто свою дружбу мне позже и великими делом окажут, в шестом ли - указывал дорогу к лучшему месту на застройке пожарищ, где и тайное дело и тайного человека сохранить можно так, что не найдут, да не успел сопроводить - спешно был вызван на аудиенцию... В седьмом ли, позже ли - выходил, пьяный небывалым счастьем, сжимая в руках чертеж прожекта моего об устроении петербургском, три года высочайшей подписи дожидавшегося - и дождавшегося, и сердце мое исполнено было высочайшей радости и смятения высочайшего...
...Государыня моя, говорил ли я с Вами той ночью, снилось ли, но помнить буду вечно: Вы мне приказали построить Вам Город...
Поутру же было - помню, недавно отзвонили колокола, разогнав последние, горчайшие и сладостнейшие, чары ночного морока - и не успел я не лучшую ночную работу, примерный план дальнейшего осушения и наброски сметы, которой пытался я исправить смятение ума, еще пересчитать требовалось, чтоб прошла она взгляд бессмысленный этого... лошадника немецкого, а то и лошади - когда за мной пришли и взяли. Люди, устроения безусловно необходимого в государстве, однако не из тех устроений, что всякому гостю и взгляду должны быть видны и похвальны, но для дел рабочих и тайных, кроющихся в помещениях дальних. А в те поры устроенного поистине безобразно, о чем мы в предыдущий день и вели дерзкие речи... И счастлив бы я был забыть о тех речах, когда был взят - и вели меня в Тайную канцелярию. Помнил: бывал я недавно туда приглашен, спрошен о глупостях и живым выпущен, но знал, что второй раз не отделаюсь, что некогда был приглашен, а теперь - взят...
Сожалел я еще и о том, что бумаги, перо и даже грифель были конфискованы у меня. Но и в каменном строении дело это тайное исполнено было столь безобразно и столь сыро, что даже жалкого света, которым я располагал, хватило мне - нанести и различить чертежи на стенах, раз ничего другого не осталось. Сожалею о том, что по слабости своей тогда не занялся я продолжением работы над делом сложнейшим и ближайшим, над подсчетом смет, не возразил бы я, если бы именно они крепко врезались мне в память и повторять не пришлось. Но тревоги мои были велики, а чертеж Ропшинского парка и расположения его беседок, мысли занимавший мало, устроения же приносящий много, занял мысли мои много больше и позволил обдумать, о чем говорить, в каких речах сознаваться, и кого, в случае самом несчастном, называть... а еще как после чертежа верхних беседок согревать пальцы.
Ничего не стоило обдумывать. Потому что пытка спрашивает, а боль отвечает. И касаться этих стен тоже не стоило бы. Руку рабочую, правда - а за пальцы я боялся - я сломал сам. По глупости. Когда сняли, отлили, пригрозили более горькими муками дня завтрашнего, отвели, поставили и заперли. Я зачем-то попытался шагнуть и упал. По темноте кромешной и жесточайшей телесной слабости.
Темнота же помешать не смогла: я видел - столь же ясно, сколь то, что недавно предал я - на худшие муки лучшего из друзей своих, от которого много благодеяний видел, но большим сокровищем была его дружба неизменная - нижний край чертежа парка, беседка полукругом о шести колоннах, постамент в центре, на постаменте - вот где ей быть должно - статуя, изображающая Цереру полногрудую, владычицу плодов земных - с гранатами и виноградом. Ясно видел - и сегодня нарисую.
Ваше же, Государыня моя, лицо прекраснейшее, в этой смрадной и ледяной яме неустроенной вспоминать было неуместно. Я и не вспоминал. Впервые - за дни, прекрасные и безумные, что миновали с той поры, как впервые Вас разглядел.
...Государыня души моей и помыслов моих, нынче я вспомнить не могу, какой счастливейший случай привел меня в тот день в дом Ваш, одну только волю Провидения могу подозревать в том. Помню, что меня разозлили отвратительно и тесно устроенные лестницы, высоты и крутизны опасной, и потолки проходов, низкие несносно. Помню, мысли мои были заняты планом устроения тогдашнего Зимнего дворца, и верхних окон его, - улучил момент и место, рисовал - не сходилось... В той задумчивости глубочайшей и увидел, помню, алые цветы в волосах Ваших и завитки их, столь искусно и изящно устроенные, что зарисовать на память взялся и далее продолжил. А когда оторвал грифель от легкого наброска портрета Вашего, понял, что люблю Вас всем сердцем моим.
Стрелы Амура сладки в годы юные, не обремененные рассуждением и должностями, в годы же зрелые, когда здравые рассуждения пристали человеку, любовь валится, как... Словно ахнула рядом с самой высоты лесов сорвавшаяся бадья, стоишь, еще оглушенный - понять не можешь, где ты и на каком ты свете... Словно не одну жизнь, а время бесконечное прожил я в те оглушающие дни, видения ночные, сладостней которых нет, смущали разум мой, дерзости я в себе находил немало, а лучшее и посоветованное лекарство - бесконечные дела рабочие - не могли помочь, а с Вами рядом - вовсе не давались мне. В ослеплении моем смел я и надеяться на легчайшую благосклонность Вашу... И не смущали меня перспективы печальные за радость эту мельчайшую, за меньшее из снисхождений Ваших, рисковать отправиться далеко, вплоть до острога Охотского - а слухов про то ходило немало. Здесь полагал я с разумением, что там, где встали русские войска, строение каменное и земляное всегда понадобится - а я в этих науках не из последних, и иным бы обучился… А счастье жизни моей и случай Ваш со мной бы остались.
...Страшно было думать: я бы мог остаться навечно в этой смрадной дыре, не вправе вспомнить лица Вашего и в самый смертный час. Страшнее себя спрашивать - если бы на новый день муки мои продолжились и знали бы здешние мастера, о чем задавать вопросы - смог бы я не назвать Вас, и что бы я назвал.
Однако Фортуна моя снова переменилась ко мне. Думаю, к утру ближе - я помню, колокола звонили, хотя мне тогда казалось - звонят они весь день - в узилище мое ворвались совсем другие люди, военные, переодели и перевязали наспех и увезли. Я поначалу понять не мог...
Да, Государыня моя, это был тот самый день и та самая ночь. Мне по размышлению странно и самому, что я в ней был. Но был, и успевал - пока расставляли караулы, указывал - выходы тайные и надежные, еще с реки и с поварни. Помню - снег скрипел, помню, казалось мне - что звонят колокола бесконечно, и бьют пушки, и сама величайшая механика свода небесного кружится надо мной. Думать могу - не с того ли стакана хлебной, что предложили для куражу и влили, не отказывался - а больше с того бальзама, боль с утомлением изгоняющего, что принял много, а рецепта тогда записать не мог, о чем ныне, иными сырыми днями, с морозцем, сожалею изрядно.
Это на новое утро слег я в горячке жесточайшей и страдал хворью немало. От чего и лишен был сладчайшего счастья видеть триумф Ваш, Государыня моя. Первые дни страдал жестоко, друзья говорили мне - посылали уже за священником, кто говаривал - и дважды. Однако, величайшим милосердием божьим и попечением друзей моих, суждено мне было жизни не лишиться, очевидно - еще мог понадобиться. Выздоравливал. Учился чертить заново - с тем, что осталось. Заодно наставлял соседских недорослей тверских в науках математических и искусствах иных. В троих нашел рвение к наукам достойное и талант явственный. За что благодарен им буду - юному рвению пытливых умов этих обязан я второму прожекту из Вам представленных, о создании в городе нашем Петербурге школы устроения архитектурного. Говорил и повторю, если спрошен буду - это дурак - растение сорное, сам от себя родится и сам пробивается, и должен быть бит, лучше по молодости, пока дурной ум палкой воспитуем бывает, а старому ослу ничего не обломаешь. А таланты - дело редкое, их искать и развивать надобно - для нужды великой отечества нашего Российского, для трудов дальнейших во благо его неустроенности, которым в свой срок благодарно будет.
Вам же, Государыня дела моего и сердца моего, до конца дней моих благодарен буду за то немилосердие ваше, что не снизошли вы к моей тогдашней слабости и немощи, и первой просьбе моей, и не отпустили меня от благословенного поприща моего, сколь бы иных не тщилось место мое занять...
...Не скрою, в минуты жизни злые, когда мрачные думы накатывают на меня тяжелой невской осенней водой, что накрывает берега низкие, которые я еще не успел обустроить - кажется мне страшное. Что если было все, дальше случившееся, блазней и мороком - и триумф Ваш, величайший, и мое устроение городское, Град Петров, каков он ныне - и трудами моими - улицы ровные и дома каменные, и сладчайший рисунок нового дворца Вашего - светлым сном, дарованием последним - и очнуться мне суждено в той же смрадной яме - для смертных мук и самой смерти позорнейшей. Признаюсь сердечно, не готов я в часы сих сомнений призывать на помощь силы разума и безмерное милосердие божье - выгребал одной яростью, думал про дураков, коих - как немало на свете и в делах моих. От мерзавца-подрядчика и пьянчуги-лоцмана, что недавней осенью умудрились на камни посадить полную барку прочного камня волжского и в щепы ее разбить, - в деле устроения каналов, посему, промедления быть не должно... До иных, высоко поднявшихся и хорошо напудренных, однако слепых и равнодушных к делу величайшему, бесконечному и беспощадному - устроению Отечества нашего, занятых только унылыми и мелкими тяжбами. Которых и бить бы вовремя, а мне язык придержать приходится - говорить, тоном просительным, иной раз умоляя на дело устроения великое средства, право, меньшие - чем и треть Вашего нового ожерелья обходится... А за какие блага и таланты иной дурак Вашей милостью обласкан, я и думать не хочу.
Одно только хорошо - просыпаюсь от дум моих и неоспоримо знаю - ни в видениях предсмертных, ни в кознях диавольских - не родится - столько дураков неотстроенных, столько только одна земля наша породить может - российская, на всё богатая, в том числе и на дурней своих бесконечных.
И - врешь! - говорю тогда думам моим черным - было, не блазнится - и мало было, останется - и дальше будет. До моего вдоха последнего и до дней последних земли нашей. И город, и трехлучие его величайшее, в центр себе поставившее лучшее из площадей и строений - Адмиралтейство и гладь Невы, выход наш ко всем морям.
...И беседка та, с богиней Церерой, в виноградах и гранатах - есть. В масштабах меньших и в месте ином. Статую ту, по моему эскизу высеченную, преподнес я в свой срок другу моему Артемию Петровичу, для малого двора и сада в доме его, что я согласился достраивать. Не знаю только, хватит ли смелости мне сознаться во времена какие-нибудь – поставил вечной памятью себе о том, как мал и слаб бывает человек, и как велика, благодетельна и милосердна дружба людская...
Но сколь ни слаб человек, а дела великие совершает. Было так и будет - и до последнего выдоха моего совершать желаю и гордиться - я, архитектор Санкт-Петербургский и Российский, Петр Михайлович Еропкин - трудами своими причастен к замыслу дерзновеннейшему и величайшему, творению Государя нашего Петра Алексеевича, в месте, сиром и неприютном, в краях северных и суровых, возвести город, величием своим превосходящий искусство римское - а единственной красотой своей - памятные нежнейше сердцу моему берега венецианские. Чертежом достойным, улицами широкими, каналами, домами каменными и иным устроением - мечтанными набережными моими и мостами небывалыми, неизбежно будущими - как сил и средств достанет.
Конечно, дворцом новым вашим - что бы я промолчать ни хотел, о кружевах его и позолоте, конечно - дерзновением проекта нового - на месте неблагоустроенном по высоте с колокольней Петропавловской сравняться и превзойти, в одних стенах соборных связать и соединить - простоту и небесное устремление архитектуры русской и легчайшую красоту искусства италианского... Первейшим автором которого должен почитать, и почитаю - Вас, Государыня Отечества и сердца моего. Что бы ни произносил я иной раз в запальчивости своей - восхищен буду и люблю Вас прочно и неизменно. Каждой линией чертежной, каждым уложенным камнем - от нездешнего мрамора и дорогих в рубке и доставке розовых гранитов, до надежного камня волжского и иначе и не везде прочной плиты путиловской - славил я имя и величие Ваше, коим трудами моими в веках суждено остаться, Град Петров и Отечество мое. И славить буду - до последнего вздоха моего.
А ежели будет на то воля единственного Устроителя Земли и Небес - и дальше не закончу.
В неизбежных по возрасту сметах моих, человеческих, не найду для себя ни прочности, ни права надеяться - от мелких тяжб моих, где отвратительно и тягостно прощать мне, от гневливости моей и зависти к иным, до скрытых на дне моего сердца самых тяжких грехов моих, коим ни нахожу прощения, сколь бы ни искал, уповать лишь могу. Что в землях наших, не слишком устроенных, до величайшим образом выстроенных небес немногим дальше, чем до Охотского острога, что человек сотворен был соработником - величайшему Архитектору строя небесного - а кто, как ни я, знать может - сколь в такой работе потребны подмастерья. Если в движении вечном и работе прекраснейшей Града Небесного, хоть на малейшем отрезке его, потребны будут подмастерья, если в невероятной милости своей величайший Архитектор Небесный позволит мне взяться за инструмент - хоть за лопату землекопа, если в тех краях безупречных бывают - труды таковые, необходимые – знаю… Государыня моя, и в устроении Града Небесного, буду я работать - к бесконечной славе и бесконечной памяти имени Вашего сладчайшего. И Города. Моего.
для тех, кто не был: герой
для тех, кто был - это плохой отчет, одна из версий развилок событий после игры, хотя события, которые я успел увидеть, там отражены - насколько я их успел увидеть.
за появление этого текста благодарю мастера этой игры, мадмуазель Бенкендорф, без которого ничего бы не было
друзей моих драгоценнейших, Alex Kerven и eamele, что подобрали мне этого персонажа
автора цитаты в одной из прочтенных подборок, про "но лучшим памятником ему останется построенный им город" и Андреа Палладио, потому как
.frau Martha с большим принесением извинений и предупреждением - местами оно реально термоядерное
И еще раз - что я не ожидал.город Петербург, разумеется, который очень хотел этой истории - ибо матчасть, складывалась и когда я осознал про собор, его посвящение и панораму с собора - отступать мне было некуда.
и - да, нужно - РР, который - я от души надеюсь, никогда не увидит этого текста
И еще раз прошу прощения у героя. Но как это было - это было слишком несправедливо. И я рад, если смог передать солонку
продолжаем?
Есть такая страна - Россия. Бог граничит с ней (с)
...За восемь дней до ранней Пасхи главный архитектор Комиссии о Санкт-Петербургском строении Петр Михайлович Еропкин самолично инспектировал, как перенесли стены величайшей из колоколен петербургских грянувшие после ростепели злые весенние морозы, а заодно с ними и готовое было под своды устроение того собора, что для простоты потом назовется Смольным, а освящен будет как Собор всех учебных заведений во имя Воскресения Христова. Взбежал до самого верха, нашел кладку изрядной и строение прочным, о чем и сделал запись, спустился до первого обустроенного четвертого яруса и остановился передохнуть. Смотрел, как утро поднимается над Петербургом, как подсвечивает солнце печные дымы и золотит - дальнюю иглу шпиля собора Петропавловского, как уходят вдаль, чертежом вернейшим - линия за линией - улицы строения недавнего, к самому сердцу и площади города беспримерной, к самой Петропавловской крепости. Думал - о том, что печное устроение, немногим перечертив, позаимствует - от того, что выстраивал для городского дома друга своего, Артемия Петровича - на прямой линии дом был, далек и невидим, но не для знающего взгляда; о том, как печные дымы уходят ввысь, отражая на бесконечном зерцале небес чертеж устроения города, ясный лишь птицам да взору небесному...
В золоте, в морозном воздухе с легким снежком - сдаваться зима пока не собиралась - внезапно, среди размышлений своих, смотрел и увидел. Осиянней морозного утра, подогнанные с величием и изяществом, о котором не сказать словами человеческими - полные света нездешнего, работали - кружились искусно - неведомые сферы небесные, величием божьего замысла и небесной механики. Только видел он, что в золото и лазурь, в непостижимую работу небесного механизма прочно вставлена - главная площадь града Петрова, необозримая ширь Невы, с кораблями ее и Адмиралтейством, с прочнейшей и благороднейшей шестерней крепости Петропавловской, с золотой иглой шпиля ее собора... И за ним вслед входят, встраиваются в неведомый замысел небесный и работают - ради бесконечного его блага - улицы, трудом его рук и его мысли, расположившиеся - лучшим для городов незабвенных и в мире единственных - трехлучием римским, сходясь - к центру и сердцу...
Поначалу, восхищенный, потрудился зарисовать увиденное. Чертеж при нем был найден. Но рука уже была слаба и линии нетверды. На том задумался - гармония сфер не всякий раз и беспричинный услаждает взор музыкой сладчайшей - не иначе, чрезмерно много вчера отвел времени на рабочие труды, после утомительнейшей из комиссий еще глубоко заполночь засидевшись - продумывал план, да траты на камень и работы при постройке Шекснинского канала, которые обещал приватным порядком представить бессменному главе Комиссии о Санкт-Петербургском строении фельдмаршалу Миниху Христофору Антоновичу. Постоял, решил спускаться. И упал. Невысоко - едва ли до следующего ряда лесов. И переполох поднялся быстро. Однако - труды оказались тщетны, "Дух его отлетел", - как было записано в спешно поданном рапорте...
В чертежах и иных бумагах, по завещанию доставшихся учрежденной школе Петербургской устроения архитектурного, заодно с богатой библиотекой и отписанными средствами, на обороте чертежа береговой опоры и механизма моста подъемного через Неву, были найдены - мелким почерком написанные и нетщательно зачеркнутые строки: "Государыня дела моего и сердца моего, не было в жизни моей страшнее тех дней, когда я о Вас не думал".
Нижеследующих же записок нигде найдено не было.
***
Фортуна ветрена и переменчива - день триумфа и величайшего моего счастья от дня моего падения на дно бездны отделяли тогда не более, чем полночь и полдень. В пятом часу ли я слушал и разговаривал дерзкие речи с лучшим другом моим и иными, кто свою дружбу мне позже и великими делом окажут, в шестом ли - указывал дорогу к лучшему месту на застройке пожарищ, где и тайное дело и тайного человека сохранить можно так, что не найдут, да не успел сопроводить - спешно был вызван на аудиенцию... В седьмом ли, позже ли - выходил, пьяный небывалым счастьем, сжимая в руках чертеж прожекта моего об устроении петербургском, три года высочайшей подписи дожидавшегося - и дождавшегося, и сердце мое исполнено было высочайшей радости и смятения высочайшего...
...Государыня моя, говорил ли я с Вами той ночью, снилось ли, но помнить буду вечно: Вы мне приказали построить Вам Город...
Поутру же было - помню, недавно отзвонили колокола, разогнав последние, горчайшие и сладостнейшие, чары ночного морока - и не успел я не лучшую ночную работу, примерный план дальнейшего осушения и наброски сметы, которой пытался я исправить смятение ума, еще пересчитать требовалось, чтоб прошла она взгляд бессмысленный этого... лошадника немецкого, а то и лошади - когда за мной пришли и взяли. Люди, устроения безусловно необходимого в государстве, однако не из тех устроений, что всякому гостю и взгляду должны быть видны и похвальны, но для дел рабочих и тайных, кроющихся в помещениях дальних. А в те поры устроенного поистине безобразно, о чем мы в предыдущий день и вели дерзкие речи... И счастлив бы я был забыть о тех речах, когда был взят - и вели меня в Тайную канцелярию. Помнил: бывал я недавно туда приглашен, спрошен о глупостях и живым выпущен, но знал, что второй раз не отделаюсь, что некогда был приглашен, а теперь - взят...
Сожалел я еще и о том, что бумаги, перо и даже грифель были конфискованы у меня. Но и в каменном строении дело это тайное исполнено было столь безобразно и столь сыро, что даже жалкого света, которым я располагал, хватило мне - нанести и различить чертежи на стенах, раз ничего другого не осталось. Сожалею о том, что по слабости своей тогда не занялся я продолжением работы над делом сложнейшим и ближайшим, над подсчетом смет, не возразил бы я, если бы именно они крепко врезались мне в память и повторять не пришлось. Но тревоги мои были велики, а чертеж Ропшинского парка и расположения его беседок, мысли занимавший мало, устроения же приносящий много, занял мысли мои много больше и позволил обдумать, о чем говорить, в каких речах сознаваться, и кого, в случае самом несчастном, называть... а еще как после чертежа верхних беседок согревать пальцы.
Ничего не стоило обдумывать. Потому что пытка спрашивает, а боль отвечает. И касаться этих стен тоже не стоило бы. Руку рабочую, правда - а за пальцы я боялся - я сломал сам. По глупости. Когда сняли, отлили, пригрозили более горькими муками дня завтрашнего, отвели, поставили и заперли. Я зачем-то попытался шагнуть и упал. По темноте кромешной и жесточайшей телесной слабости.
Темнота же помешать не смогла: я видел - столь же ясно, сколь то, что недавно предал я - на худшие муки лучшего из друзей своих, от которого много благодеяний видел, но большим сокровищем была его дружба неизменная - нижний край чертежа парка, беседка полукругом о шести колоннах, постамент в центре, на постаменте - вот где ей быть должно - статуя, изображающая Цереру полногрудую, владычицу плодов земных - с гранатами и виноградом. Ясно видел - и сегодня нарисую.
Ваше же, Государыня моя, лицо прекраснейшее, в этой смрадной и ледяной яме неустроенной вспоминать было неуместно. Я и не вспоминал. Впервые - за дни, прекрасные и безумные, что миновали с той поры, как впервые Вас разглядел.
...Государыня души моей и помыслов моих, нынче я вспомнить не могу, какой счастливейший случай привел меня в тот день в дом Ваш, одну только волю Провидения могу подозревать в том. Помню, что меня разозлили отвратительно и тесно устроенные лестницы, высоты и крутизны опасной, и потолки проходов, низкие несносно. Помню, мысли мои были заняты планом устроения тогдашнего Зимнего дворца, и верхних окон его, - улучил момент и место, рисовал - не сходилось... В той задумчивости глубочайшей и увидел, помню, алые цветы в волосах Ваших и завитки их, столь искусно и изящно устроенные, что зарисовать на память взялся и далее продолжил. А когда оторвал грифель от легкого наброска портрета Вашего, понял, что люблю Вас всем сердцем моим.
Стрелы Амура сладки в годы юные, не обремененные рассуждением и должностями, в годы же зрелые, когда здравые рассуждения пристали человеку, любовь валится, как... Словно ахнула рядом с самой высоты лесов сорвавшаяся бадья, стоишь, еще оглушенный - понять не можешь, где ты и на каком ты свете... Словно не одну жизнь, а время бесконечное прожил я в те оглушающие дни, видения ночные, сладостней которых нет, смущали разум мой, дерзости я в себе находил немало, а лучшее и посоветованное лекарство - бесконечные дела рабочие - не могли помочь, а с Вами рядом - вовсе не давались мне. В ослеплении моем смел я и надеяться на легчайшую благосклонность Вашу... И не смущали меня перспективы печальные за радость эту мельчайшую, за меньшее из снисхождений Ваших, рисковать отправиться далеко, вплоть до острога Охотского - а слухов про то ходило немало. Здесь полагал я с разумением, что там, где встали русские войска, строение каменное и земляное всегда понадобится - а я в этих науках не из последних, и иным бы обучился… А счастье жизни моей и случай Ваш со мной бы остались.
...Страшно было думать: я бы мог остаться навечно в этой смрадной дыре, не вправе вспомнить лица Вашего и в самый смертный час. Страшнее себя спрашивать - если бы на новый день муки мои продолжились и знали бы здешние мастера, о чем задавать вопросы - смог бы я не назвать Вас, и что бы я назвал.
Однако Фортуна моя снова переменилась ко мне. Думаю, к утру ближе - я помню, колокола звонили, хотя мне тогда казалось - звонят они весь день - в узилище мое ворвались совсем другие люди, военные, переодели и перевязали наспех и увезли. Я поначалу понять не мог...
Да, Государыня моя, это был тот самый день и та самая ночь. Мне по размышлению странно и самому, что я в ней был. Но был, и успевал - пока расставляли караулы, указывал - выходы тайные и надежные, еще с реки и с поварни. Помню - снег скрипел, помню, казалось мне - что звонят колокола бесконечно, и бьют пушки, и сама величайшая механика свода небесного кружится надо мной. Думать могу - не с того ли стакана хлебной, что предложили для куражу и влили, не отказывался - а больше с того бальзама, боль с утомлением изгоняющего, что принял много, а рецепта тогда записать не мог, о чем ныне, иными сырыми днями, с морозцем, сожалею изрядно.
Это на новое утро слег я в горячке жесточайшей и страдал хворью немало. От чего и лишен был сладчайшего счастья видеть триумф Ваш, Государыня моя. Первые дни страдал жестоко, друзья говорили мне - посылали уже за священником, кто говаривал - и дважды. Однако, величайшим милосердием божьим и попечением друзей моих, суждено мне было жизни не лишиться, очевидно - еще мог понадобиться. Выздоравливал. Учился чертить заново - с тем, что осталось. Заодно наставлял соседских недорослей тверских в науках математических и искусствах иных. В троих нашел рвение к наукам достойное и талант явственный. За что благодарен им буду - юному рвению пытливых умов этих обязан я второму прожекту из Вам представленных, о создании в городе нашем Петербурге школы устроения архитектурного. Говорил и повторю, если спрошен буду - это дурак - растение сорное, сам от себя родится и сам пробивается, и должен быть бит, лучше по молодости, пока дурной ум палкой воспитуем бывает, а старому ослу ничего не обломаешь. А таланты - дело редкое, их искать и развивать надобно - для нужды великой отечества нашего Российского, для трудов дальнейших во благо его неустроенности, которым в свой срок благодарно будет.
Вам же, Государыня дела моего и сердца моего, до конца дней моих благодарен буду за то немилосердие ваше, что не снизошли вы к моей тогдашней слабости и немощи, и первой просьбе моей, и не отпустили меня от благословенного поприща моего, сколь бы иных не тщилось место мое занять...
...Не скрою, в минуты жизни злые, когда мрачные думы накатывают на меня тяжелой невской осенней водой, что накрывает берега низкие, которые я еще не успел обустроить - кажется мне страшное. Что если было все, дальше случившееся, блазней и мороком - и триумф Ваш, величайший, и мое устроение городское, Град Петров, каков он ныне - и трудами моими - улицы ровные и дома каменные, и сладчайший рисунок нового дворца Вашего - светлым сном, дарованием последним - и очнуться мне суждено в той же смрадной яме - для смертных мук и самой смерти позорнейшей. Признаюсь сердечно, не готов я в часы сих сомнений призывать на помощь силы разума и безмерное милосердие божье - выгребал одной яростью, думал про дураков, коих - как немало на свете и в делах моих. От мерзавца-подрядчика и пьянчуги-лоцмана, что недавней осенью умудрились на камни посадить полную барку прочного камня волжского и в щепы ее разбить, - в деле устроения каналов, посему, промедления быть не должно... До иных, высоко поднявшихся и хорошо напудренных, однако слепых и равнодушных к делу величайшему, бесконечному и беспощадному - устроению Отечества нашего, занятых только унылыми и мелкими тяжбами. Которых и бить бы вовремя, а мне язык придержать приходится - говорить, тоном просительным, иной раз умоляя на дело устроения великое средства, право, меньшие - чем и треть Вашего нового ожерелья обходится... А за какие блага и таланты иной дурак Вашей милостью обласкан, я и думать не хочу.
Одно только хорошо - просыпаюсь от дум моих и неоспоримо знаю - ни в видениях предсмертных, ни в кознях диавольских - не родится - столько дураков неотстроенных, столько только одна земля наша породить может - российская, на всё богатая, в том числе и на дурней своих бесконечных.
И - врешь! - говорю тогда думам моим черным - было, не блазнится - и мало было, останется - и дальше будет. До моего вдоха последнего и до дней последних земли нашей. И город, и трехлучие его величайшее, в центр себе поставившее лучшее из площадей и строений - Адмиралтейство и гладь Невы, выход наш ко всем морям.
...И беседка та, с богиней Церерой, в виноградах и гранатах - есть. В масштабах меньших и в месте ином. Статую ту, по моему эскизу высеченную, преподнес я в свой срок другу моему Артемию Петровичу, для малого двора и сада в доме его, что я согласился достраивать. Не знаю только, хватит ли смелости мне сознаться во времена какие-нибудь – поставил вечной памятью себе о том, как мал и слаб бывает человек, и как велика, благодетельна и милосердна дружба людская...
Но сколь ни слаб человек, а дела великие совершает. Было так и будет - и до последнего выдоха моего совершать желаю и гордиться - я, архитектор Санкт-Петербургский и Российский, Петр Михайлович Еропкин - трудами своими причастен к замыслу дерзновеннейшему и величайшему, творению Государя нашего Петра Алексеевича, в месте, сиром и неприютном, в краях северных и суровых, возвести город, величием своим превосходящий искусство римское - а единственной красотой своей - памятные нежнейше сердцу моему берега венецианские. Чертежом достойным, улицами широкими, каналами, домами каменными и иным устроением - мечтанными набережными моими и мостами небывалыми, неизбежно будущими - как сил и средств достанет.
Конечно, дворцом новым вашим - что бы я промолчать ни хотел, о кружевах его и позолоте, конечно - дерзновением проекта нового - на месте неблагоустроенном по высоте с колокольней Петропавловской сравняться и превзойти, в одних стенах соборных связать и соединить - простоту и небесное устремление архитектуры русской и легчайшую красоту искусства италианского... Первейшим автором которого должен почитать, и почитаю - Вас, Государыня Отечества и сердца моего. Что бы ни произносил я иной раз в запальчивости своей - восхищен буду и люблю Вас прочно и неизменно. Каждой линией чертежной, каждым уложенным камнем - от нездешнего мрамора и дорогих в рубке и доставке розовых гранитов, до надежного камня волжского и иначе и не везде прочной плиты путиловской - славил я имя и величие Ваше, коим трудами моими в веках суждено остаться, Град Петров и Отечество мое. И славить буду - до последнего вздоха моего.
А ежели будет на то воля единственного Устроителя Земли и Небес - и дальше не закончу.
В неизбежных по возрасту сметах моих, человеческих, не найду для себя ни прочности, ни права надеяться - от мелких тяжб моих, где отвратительно и тягостно прощать мне, от гневливости моей и зависти к иным, до скрытых на дне моего сердца самых тяжких грехов моих, коим ни нахожу прощения, сколь бы ни искал, уповать лишь могу. Что в землях наших, не слишком устроенных, до величайшим образом выстроенных небес немногим дальше, чем до Охотского острога, что человек сотворен был соработником - величайшему Архитектору строя небесного - а кто, как ни я, знать может - сколь в такой работе потребны подмастерья. Если в движении вечном и работе прекраснейшей Града Небесного, хоть на малейшем отрезке его, потребны будут подмастерья, если в невероятной милости своей величайший Архитектор Небесный позволит мне взяться за инструмент - хоть за лопату землекопа, если в тех краях безупречных бывают - труды таковые, необходимые – знаю… Государыня моя, и в устроении Града Небесного, буду я работать - к бесконечной славе и бесконечной памяти имени Вашего сладчайшего. И Города. Моего.
@темы: сказочки, этот пост (не) проплачен кровавой гэбней, лопата Града Небесного, Лирика, телеги
-
-
25.01.2017 в 00:12-
-
25.01.2017 в 00:31...а еще я очень рада, что эта история есть и я ее досказал.
Мне все еще очень неудобно, но, надеюсь, это пройдет.
-
-
25.01.2017 в 12:53Потрясающе.
-
-
25.01.2017 в 13:23-
-
25.01.2017 в 15:21-
-
25.01.2017 в 15:58Потрясающе.
Спасибо.
-
-
25.01.2017 в 16:11-
-
25.01.2017 в 20:34Fred, да. оно об этом...
eamele, спасибо. и я надеюсь, что посчитал хорошо про Шекснинский канал-то
Alex Kerven, спасибо. и еще раз за персонажа. Собственно с того в матчасти меня, наверное, и вынесло - что это все-таки слишком несправедливо.
ну... вот здесь это будет вот так
-
-
25.01.2017 в 23:18-
-
25.01.2017 в 23:29-
-
26.01.2017 в 09:28-
-
26.01.2017 в 12:28я хоть в меру своих сил захотел сделать наоборот-
-
24.01.2019 в 15:23И вот моё время чувствовать себя очень неловко, но нельзя не говорить о таких вещах, мне кажется
Спасибо огромное за эту историю о том, что можно взять любовь к женщине (не то чтобы её стоящей), переплести с огромной любовью к созиданию и вырастить что-то совершенно новое. Елизавета если и была в ней спасена в конечном счете, то только этим чувством, делами и верой очень хорошего человека.
-
-
24.01.2019 в 17:13Меня как эээ творческого человека и мое место в мире она точно во многом починила...
-
-
24.01.2019 в 17:22Хотя в целом здесь же все очень точно выразил Фред, как по мне))
-
-
24.01.2019 в 18:32и да, она в общем все-таки про то