NAVIGARE NECESSE EST, VIVERE NON EST NECESSE][Я шел домой. И я попал домой.(с)]Должен же кто-то, ягодка, быть плохим
В общем, я его сделаль. Развесистый атчод пра поездку в Весьегонск и прочее. Здесь будет в самом развесистом виде. С авторскими отступлениями, личной мистикой и прочим странным.
И пулеметом. Но они таки второй частью. И его еще надо хорошо собрать - пулемет и патроны. А то, знаете, плохо собранное оружие
Пояснялка про ссылки: там действительно много авторских флэшбэков и прочего, а также ссылок на фото и иные тексты. Все то, что идет отдельной отбивкой абзаца - это убранный под кат авторский гон, как правило - озаглавленный. Все ссылки в тексте - на фоточки в ВК и прочие сторонние ресурсы.
*40 тыщ знаков с тэгами
да, автор ругается матом. Иногда)
Поехали:
Родиться в России – это родиться везде. Родиться нигде (с)
А поездка в Весьегонск для меня оказалась... ну, подозреваю, многим здесь самым понятным термином будет "про эстель". Хотя тоже сказала бы - скажу - что и это вот - светлое, тихое и страшное "отчаянью и смерти вопреки" - оно такое наше. Здешнее. И в общем-то большая часть нашей истории – и то, что мы еще держимся на земле... кажется, таки об этом. Об этом "вопреки". Таком "вопреки", что это уже почти "благодаря".
(Тут надо добавить, что в момент поездки я плотно принакрыта текстом про Надежду Андреевну. Так, что ввещный мир реальность всплываю с трудом и побулькивая.
Причем тем его фрагментом, где Николая Змиева надо довести до паровоза, но еще не довели...
То есть мне очень стыдно перед Luar Soll, на чью долю досталось постоянно выкатывать меня из этого ковра и тащить из-под воды. Хотя яхз, как это выглядит извне. Но всё же подозреваю - как ебанько).
Но – начало... Шесть утра, платформа "Рабочий поселок", до нужной электрички на Савеловский мимо пролетает пустая "Иволга", в наушниках и плей-листе - медведевский "Машинист"... едем дале?
В электричке на Талдом - так как прекрасная спать всё не приходит - вспоминаю, сколько песен знаю про ж/д. Всего в итоге мы насчитали их кажется больше десяти, но еще раньше в пару к "Машинисту" начинает звучать "Стою на полустаночке в цветастом полушалочке..."
"И кстати, какое звание у героя песни "Этот поезд в огне..." - Луар еще зависает, но в голове включается. - Вспомнила: полковник". (...поначалу почему-то кажется, что капитан)
Тем временем, электричка проезжает последний знакомый Дмитров и окна постепенно обступает глухомань: вот те "еловые раменья". (Думала, слово гугл предложит заменить на "рамен". Но нет: узнаёт).
На выходе на станцию Талдом холодно, на траве лежит иней, перед нами забор и громадный барельеф Салтыкову-Щедрину, некогда вице-губернаторствовавшему здесь. "Ковёр..." - не помню, говорю ли, но точно думаю я (кодовое название для текста про Надежду Андреевну изнутри головы: кто когда-нибудь смотрел ковёр, поймет).
И домики. Деревянные, местами кружевные.
Едем. Гид Антон говорит про Салтыкова-Щедрина. Да простит он меня, сплю. Так что могу путать - до или после - в какой последовательности два следующие фрагмента.
Первая остановка. Тракт на Калязин. Если тракт, то - трактиръ. Зеленый "чисто русский", начала, надо думать, XX века домик, богатый, купеческий, в невыразимом количестве даже не очень убитой жизнью резьбы. "Говорят, в процессе реставрации, обещают за сколько там месяцев, это плохо". Вывеска позднейшая - тех, кто реставрирует.
Напротив - через магазин, через грунтовку - еще один домик. Блекло-голубой, с краской, смытой до старого серебра бревен. "Поищите таблички, - говорит гид Антон. - Это артефакт". Сначала я думаю, что это надпись за окном "Милиция". Но нет. На стороне, выходящей - на тракт на Калязин - табличка: "Правление колхоза "Заря Коммунизма" Нерльского сельсовета". (Это не та Нерль, на которой Покрова-на-Нерли, это такая Тверская Нерль).
По диагонали от этого домика через тракт стоит машинка с надписью "Товары из Финляндии". С много пачек кофе и не помню еще чем. За ним - отрекламированная гидом Антоном пекарня: "Очень вкусные пирожки". Вкусные. Но тесто делают явно одно на всех - и оно несколько более сладкое. Для пирожка с луком и яйцом.
Но вкусно.
Едем. Сплю.
Второй фрагмент таков: в какой-то момент микроавтобус резко начинает трясти куда больше. "Вот мы и переехали границу между Московской и Тверской областью, - говорит гид Антон. - Это можно почувствовать". И дальше: "Но что-то в Тверской области пошло не так и дороги сделали", - что я немедленно выношу в ВК. Да, я помню. Да, исправились. Трясконько, но не так, чтобы... Ой, бывало хуже.
Едем. Сплю.
маленькое отступление в сторону текстаВ сторону текста:
Кажется, это было первое место, где я тогда выспался. Я ведь всё то время очень плохо сплю. Просыпаясь - от того, что дышать вот вообще нечем и надо вскочить, и не Надежде Андреевне, а мне, и ну его нафиг это описывать, хотя можно пафосно. Главный пафос: потом чтоб дышать - надо говорить дальше. Сколько получается - писать, потом говорить.
Просыпаюсь раньше. Когда тракт на Калязин поворачивает ну вот как-то не так. Узкой дорогой. "Куда нас везут". "О, что это?" "Нас облучат?" Мне, из низкого окна микроавтобуса и не видно, о чем это.
Это - Калязинская радиоастрономическая обсерватория. Выходим. Смотрим. Слушаем. Участник проекта - кажется, нас он смущается - говорит об (залез к Луару, свериться) орбитальной части миссии "ЭкзоМарс-2016" – которая сейчас. И о следующей. В которой будут работать российские разработчики, и как бы не посадочная платформа будет наша.
Радиотелескоп – это очень, очень кроме всего прочего красиво. "Нет, мы никак сейчас не можем ее повернуть. Мы вот сейчас с Марсом разговариваем". Вот так ты тут стоишь, тут дебри, тебе холодно – а над тобой сигнал с Марса принимают.
(Со стороны, куда развёрнут телескоп, и где мы все радостно делаем селфи и не селфи на его фоне - вольер. В нем живут две косули, но количество народу их перепугало…)
Этот радиотелескоп отлично видно с кораблей вместе с Калязинской колокольней.
То есть понимаете, вот здесь, сейчас, в самой сердцевине ноября – и под ветром с середины воды - весьма промозглой – но здесь, над этим уездным, уезднейшним – над таким узнаваемым городом, что на значимую свою часть под водой, осталась только эта колокольня – над – телескоп ведь в ту сторону развернут? – летят сигналы, разговаривают с Марсом.
В сторону текста и ностальгииВ сторону текста и ностальгии
С этой гхм пулей в голове, кстати, стало легче. Не пугаться узнаваемости этой российской уездности. Я могу понять головой – насмотрено и преизрядно. Но я же, понимаете, столичный. Балованный. Ну то есть как – столичный: окраинный. Из места, где я живу, всегда и везде минут через 20-30 – кончается город – и начинается что-то другое, но…
Так было и в единственном городке, на который я могу в этом смысле погрешить – почему я ныряю в эту уездную тишину, узнавая… Но НЕ могу, потому что первые дома в том-то городе в 1950, славный город Волжский, существование которого обеспечила Волжская ГЭС имени XXII съезда КПСС… Относительно новый дом был для отставных рядовых и не очень из Капустина Яра, этаж был восьмой, за окном были ряд тополей, проспект Ленина, и еще ряд тополей, дальше всё: степь, танковая часть, речка Ахтуба. Я там проводила лето, беззаветно пролюбила этот город с моих допамятных до моих тринадцати, кончилось все так, как должно было кончиться – двумя годами скучненькой подростковой травли с передыхом. Хочу когда-нибудь на него посмотреть, вернусь – когда-нибудь – посмотреть – но это ведь не о том…
Когда твоя голова принакрыта ковром, правда, оказалось легче. Откуда так узнаваемы - эти самые парадные, но не очень приглядные улочки с домами в два-три этажа с колоннами, с поворотами и подворотнями, с горбушками булыжника… неважно, что то, что должно быть знакомо Надежде Андреевне – это юг, но все равно же вот то самое, что «я здесь уже был» (…для того-то, кто не первую неделю изнутри моей головы. Хорошо писать – это все-таки плавиться, то есть не только ты смотришь в что там с героем, но и герой – что тут с тобой. И в общем-то то, что со мной, что я сейчас живу – оно же незнакомое. Временами до восторга, временами до отчаянья).
Но с Марсом. Разговаривают.
Мы что – ничего не потеряли?
А так ну мы идем по этим самым булыжникам мостовой – туда, где должна бы начинаться площадь перед монастырем – а начинается вода. Слушать. Довольно холодно. Жалко, что забыла перчатки. На омерзительно жужжащий над нами дрон хочется то ли мухобойку, то ли револьвер
"Кто ж их знает, зачем они, разрушая все, сохраняли колокольни? Как ориентиры для летчиков? Сомнительно…"
Варежки с лапами. Тапочки с котами.
Доползаем до машины в числе первых. Сплю.
Где была байка про город Кашин, где где-то положили прямо собянинскую плитку не вспомню, но, наверное, там, где не сплю.
"Но обычно мы приезжаем на тот берег, но сейчас, пока мы ехали, выяснилось, что с мостом упс", - в этом духе говорит гид Антон. Пока мы стоим на площади. По правую руку – сохранившиеся нештукатуренные кирпичные ряды, по левую – памятник Ленину, внезапно золотой, за ним мигает надпись "Бургерная". Впереди вроде бы собор – вспомнить не могу и не гуглю: он еще кинотеатр или уже церковь.
На Кашине я в общем подвыдохлась. Так что мы смотрим на тот самый мост – наплавной, возводят каждый год, но теперь уплыл раньше, с сильными ливнями и большой водой. На собор, которому не везло. На здание. Гид Антон: "А здесь была Кашинская городская дума, теперь библиотека. Там сохранилась мозаика и чугунная лестница. Ну дальше, кто хочет – в собор, кто хочет далее в думу, далее в фирменный магазин "Вереск".
Мы, увы мне, малым обходом. Мимо собора, в подъезд – этот вот хорошо знакомый библиотечный запах (…а его ведь скоро больше не будет). Мозаика есть. 1877.
(...в сторону текста - я подсчитываю, ага, ей, стало быть, двадцать четыре, вернулась, работает).
А чугунная лестница покрыта слоем грязно-оранжевой красочки - и не очень. И все-таки целенаправленно движемся в "Вереск".
"Вересковый мёд" остался таким же. Правильным. Это такая настойка местного производства. "За весь мой гхм стаж поездок по экскурсиям", - запоздало понимаю я.
ностальгическое отступление о роли дури и бухла в экскурсионном туризмеВ сторону скорее ностальгического:
Ну да, скоро как двадцать лет, пока восемнадцать, первая, то есть вторая экскурсионная поездка - потому что первой был вроде Малоярославец и зимой - а это вторая: Торжок, усадьбы Львова, еще ИЖЛТ, еще нераскрученный Рустам Рахматуллин...
И это всё отчасти из-за него - потому что с краеведением у меня было и осталось хреново - стили, даты и имена - это всё еще с трудом. С краевидением - слово, конечно, Рустама же - ну, да - как со всем остальным. То есть, что вижу то пою - но ведь главное, что пою и вижу. А той 23-летней, дурной по правде-то, девочке - которая будет я, но которая уверена, что ей недолго - это ведь 2002 год, это "Хроники Самовыноса" еще в мозговыносной их фазе… В общем до стилей, архитектуры и времени - дела еще никакого - всё дело в человеке. Где-то за плечами которого времени не то, что "больше не будет" - а здесь, сейчас и отчетливо - нет. Удельная Русь - сейчас, осьмнадцатый век - сейчас, смысл, Бог и любовь, разумеется, тоже - сейчас и всегда. Впрочем, той-то девочке куда важнее, что вот они, Хранители Ворот, бывают. Потому что...
Автобус останавливается - там, где кончается асфальт, а дальше сколько-то, километров несколько, грунтовкой, мелкой дорогой, мимо мертвых деревень, к развалинам усадьбы. Я, по правде, вид ее вспомню с трудом. Но помню - пока говорит - стоит. (И, кажется, не с этой деревне, на другой остановке, в другой - бьется над вагончиком красное знамя, мужички пьют водку, поздравляют с Первомаем...)
Еще помню - что денег у девочки, которая будет я, конечно, в обрез. "Вересковым Мёдом" - там вот, на развалинах, угощают. И еще - что иду одна, мимо всех, когда - назад, пою "Сорбоннскую Свободу" - потому что...)
Но в общем факт в том, что "Вересковый мёд" - все еще тот самый. Приятно, когда прочные хорошие вещи остаются - прочными и хорошими. В первый заход - в одну из главных достопримечательностей, магазин "Вереск" - но у нас же винно-железнодорожный тур - две бутылки брусничной, пара мелкобутыльков "Верескового мёда" - думая, пригодятся - и пригодились. Вот второй: "А не взять ли нам "Философского пунша"? - задается вопросом Луар - и зря. - На вечер". Беру. Плюс еще сувенирку "Верескового Мёда".
В общем, вы знаете, что мне дарить, да?
...Тем временем, смеркается. И дальше в темноте. Где не хотят брать ни фотоаппарат, ни телефон.
Бежецк. Где памятник Ахматовой и двум Гумилёвым, старший - бюстом, младший стоит, взрослым и широковесным, мокрая бронза и дождь, - советские крыльцА - потому что их два - к, кажется, управе, колоколенка - маленькая - церкви не осталось, она стоит, стены монастыря, обступившие современный квадрат поликлиники. Мокро, зябко, слегка потусторонне, финалом – памятник балалайке.
Зябко. "Вересковый мёд" спасает. В автобусе тепло. Пытаюсь писать, неловко, что свечу экраном и мешаю окружающим.
Далее рефрен - едем. Сплю.
Далее город - еще, вроде бы, город – с 1776 года город - Красный Холм. Там, к сожалению - тяжело...
Я, прошу прощения, просто не очень люблю - очень НЕ люблю - туристические мастер-классы. Умом понимаю, но не люблю. А тут отдельно.
Но да - это детская школа искусств. В городе Красный Холм. "А как они отапливаются здесь? Неужели, печами". "Вот, будете на мастер-классе, увидите". Да. Натопленные, теплые, белого кафеля, печи.
Сначала нахожу, среди всей выставки дощечку с котаньке за прялкой, что говорит: "Была бы забота, найдется и работа". Оказывается, можно купить – и покупаю, конечно.
отступление про сушки и нужник. Местами злоеСидим в этом тёплом зале и делаем. Прошу прощения, оберег для дома. Из фанерной лопаточки, суперклея, ниток и херни.
Если бы - херни.
В пустой, утомившейся все же за день, и, будем честными - не очень трезвой голове немножечко вопль. Вот тем самым голосом, на который откликаются паровозы. "Люди, но зачем это? Что вы делаете? Это же нельзя".
Ну, понимаете, это хлеб. Ладно, крендельки. И сушечки. Настоящие. Которые предлагается тоже в числе прочего приклеивать. Супер-клеем на лопаточку. Чтоб получился, прости Господи, оберег.
Я, по правде, не очень знаю, чей это голос.
Да, я знаю: я зажравшийся. Столичный. Зарабатывающий в теплом креслице раз так в пять (в десять) - больше, делая очень малоосмысленную работу. Чем эти - как бы то ни было, Надежда Андреевна, да - святые люди. Что не просто учат здесь детей, но учат их здесь дополнительно. И красивому. Чем я, что бы я порой не пиздел, никогда не займусь. Как бы там ни изменились обстоятельства. Это они топят здесь печи… "А туалет у нас холодный", - отведя в другой конец коридора. Нужник, ага. Две дырки без перегородки, чистый, крашеный бежевой краской…
И все равно не могу не. Ну нельзя же. Оно в общем и мое – нельзя. Наше.
Ну, понимаете – это ведь вчера. Это ведь меня еще будили: «Пошла плясать: дома нечего кусать, сухари да корки, на ногах опорки»…
Это ведь вчера. Это было. Было и кончилось.
И на творческих семинарах в этом самом ИЖЛТ наша неизбежная интеллигенция, пишущая настоящую прозу пятьюдесятью подлинными оттенками серого уныния, у которой дорога похожа на пакет молока, пишет - глумится - над тем, что "Хлеб всему голова". Всё время - чёрт бы их побрал - забывая, что да, конечно, "не хлебом единым жив человек" (мне, право слово, интересно, кто знает, как там дальше и ну… не боится? – пожрать-то все горазды) - но все-таки "хлеб наш насущный даждь нам", а?
Торжественно рассказывать, как они рыдали взаграницах во время страшного совка у прилавков с колбасой им это, правда, не мешает.
Ну да и черт бы с ними. Но – не прощу.
Да, Надежда Андреевна, это все-таки так – для значительного… для значительно большего количества нашего народа это все-таки кончилось.
То есть, может быть и можно. Но все-таки нет, нельзя.
Но не скандалить же. С – да, Надежда Андреевна – обычными святыми людьми. Так что сижу, пачкаю пальцы суперклеем, наматываю веревочку на лопату, за тыквенные семечки и фасоль как-то не так обидно, потом старательно ищу что-нибудь хотя бы пластмассовое. Разумеется, себе не заберу.
(Местный туалет – это финал. И такой… гвоздь в голову. Мне. Наде-то пофиг. Хотя нет. Ей чисто).
Но, наконец, выходим. И едем, едем, едем. За окнами – темно. В России и в середине ноября – это почти нигде.
Одни раз останавливаемся. Гид Антон: "На той самой дороге, по которой мы завтра поедем, переезд закрыт. Надо же".
...И как все-таки глубоко понимаешь вот это ощущение - куда едешь, не знаешь, где едешь, не знаешь, под тобой - тряская русская дорога, конечно - куда менее тряская, но всё же - за окнами - всё "нигде" российского ноября. Но пока тепло. Пока в общем-то безопасно.
Спишь? Спи.
..."А вот и Весьегонск, - говорит гид Антон. - Вы же видели, как за окнами темно было? Прямо Сибирь. Такая тверская Сибирь. И вы сквозь нее проехали".
"Твою ж мать..." - выдыхаю я Луару.
За окнами отеля "Порт Весьегонск" должна быть вода. Я это помню: я читаю его инстаграм довольно давно. Но там все то же - черно и ничего. А мы сидим, в зале ресторана светло, кормят вкусно, музыка, увы, живая - и увы, по-русски. (Меня можно пытать плохими стихами. Если достаточно долго - всё не всё, но кое-что выдам. Если совсем долго – наверное всё. Шучу, но не очень). Может и поэтому. За стол мы с Луаром попадаем вместе с большой семьей, которая дегустирует продукцию "Вереска", хлебосольно подливая всем.
И, конечно, не отказываюсь.
"Нет, девушки: без тоста не уходят". "Ну - за тверскую Сибирь".
Утром, со слов экскурсовода, узнаем: это одно из официальных прозвищ.
Номер уютный, с интернетом тупим, но разбираемся, одна беда - чайного уголка нет (ребята, это вы зря). Не для того, чтобы согреться - в номере так жарко, что я выбираю кровать ближе к окну и распахиваю его, а потому что "Философский пунш" сладкий, сладкий как сволочь... Разбавляем водой. Впрочем, дорогой кот укотан дорогой и спит, в ресторане снизу все допели, как и полагается, в одиннадцать, одна из предпоследних песен – "Розовые розы Светке Соколовой…" а я...
отступление про текст и страшненькоеЯ, бесясь на эту сладкую гадость - но второй бутылёк "Верескового мёда" нужен назавтра - разбавляю его остатками кофе из термоса - и продолжаю писать текст. Именно здесь написан (...здесь на меня находит) фрагмент про мальчика. Которому натер шею мундир и который удобно стоит. Удобно - но вот сейчас - не надо.
Это, конечно, пафос, понты и мерисью, хе-хе, но ох, я бы выдала - я бы поделилась, как пиздецки страшно думать. Что на месте многостраничной мятущейся рефлексии, знакомой из контекста русской литературы даже для средней школы, у Надежды - то есть, Ольги - Андреевны - ни-че-го. Ну да: унесло - та вода и унесла. Холодное такое ничего… ну да: дуло... от бутылки. И смотреть туда... ну... он ведь наверняка взведён или как там его - я-то не знаю...
...ну да: на свете написаны тысячи книжек о том, как женщины нежны, мягки и сострадательны. Угу – мужчинами. Мифология, которую я только умею и люблю – потому что "Пташечки", конечно, она – в этом смысле более зряча и беспощадна.
Впрочем… мальчика Ольге, наверное, жаль. Наравне со всеми. А надо ей довести Змиева до паровоза. И, на тот момент же – безоружной.
Но я в общем рад, я очень рад, что вот в том моменте, когда плавишься – а это значит, она в общем тоже знает мои нынешние новости – в голове сначала звучит тихое и удивленное: "Зачем?". Далее – тоже тихо, но тем самым – во всю площадь и всю голову: "Сволочи". (Совсем в сторону текста – а ведь ругаться для нее тоже "надо". И если надо – может – с большой Петровский загиб, не повторяясь. А когда Надежда Андреевна хочет именно ругаться – получаются-то – черти и сволочи).
Дальше тоже могу. Но, пожалуй, не в этом тексте. И не на ночь же.
Утром видно. Что почти с четырех сторон за окнами "Порта" - вода. На завтрак нам последовательно приносят овсянку ("Что это за дикий вой на Тверских болотах…"), сырники и блинчики. Все очень вкусно. Но кофе, кстати, за свои. Впрочем, сто рублей – это ну как-то смешно жаловаться, да?)
Снаружи тишина. Ти-ши-на. Светлая и неотвратимая. Ну, иногда моторка – даже когда моторка. Люди, тоже вывалившие пофотографироваться. Но тишина. Причал. Гладь бессветной ноябрьской воды. Протока. Лодочки у причала. Из людей кажется одни мы, группой. От тишины мы отдельно.
И я, осознавая, что эта женщина – наш сегодняшний гид: "Как же у вас тихо!" Гид Тамара – отчества, увы мне, не спросила – в ответ: "А знаете, когда мы приезжаем в большие города, думаем – что за ж…", - у последнего слова ограничиваясь первой буквой.
Впрочем, перед городом еще один привет от ссука текста. Говорящийся одним словом: "Качельки". Нет, четырьмя. Далее следует: "Твою ж мать!". Добрый Луар: "А ты их ночью в окно не видела?" Я: "К счастью, нет".
Город Весьегонск. Весь – племя, Йоки, соответственно, река. На две трети ныне находящийся под водой Рыбинского водохранилища. Помянут в «Мертвых душах» как пример крайнего захолустья. И ведь – ну да, все песни про футбол – как помянут: «И вот ты себе живёшь в тюрьме, покамест в суде производится твое дело. И пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая новое обиталище: «Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть место, да и общества больше!» «Здание упомянутой тюрьмы сохранилось до наших дней», - продолжает Вики. То есть что-то из этого мы слышим, пока едем.
На две трети находящийся под водой – и сам такой несколько размытый. Немного пятиэтажек, остальное – дерево. В одном из вывезенных с затопленных мест – вроде бы так – домов, нежного фиолетового цвета – первая остановка. Краеведческий музей.
Скажу – по богатому опыту насмотренности – в этих наших городах и городочках музеи и их люди – это часто бывает что-то совершенно удивительное.
Не ошибаюсь. Поначалу скорее смешное – у Весьегонска рак на гербе, и все туда привозят разные изображения этих самых раков. Есть и совсем постапокалиптичные – из железа и заклепок. Есть подаренный китайцами – который исполняет музыку и под нее шевелит клешнями и хвостом. Его нам запускают уже по выходу из музея.
Некогда выловленных здесь раков везли мешками и возами – в Москву и Питер. Но с тех пор, как две трети города под водой – тех раков тут больше нет.
Дальше - иллюстративное, страшное и трогательное чучело барса. Найденное в какой-то из брошенных усадеб после. Старое, облезлое, экспонаты руками не трогать... "Когда у чучела история неизведанней, чем у тебя".
Дальше - обычный крестьянский быт, правда вот что хорошо - не лакированный, как в иных новых музеях. Припевом про всё – раз так пять – звучит "сделанный из корешков ели" – ну да, притом сколько здесь елок и как они тут растут. А вот то самое "был ребенок - не знал пеленок, стар стал - пеленаться стал": загадка про треснувший горшок, который для варки уже не годится, а еду хранить - да, и это отдельно.
Но первый по выносу головы – первый по очереди — это артефакт глиняный самовар. Ну, хотелось народу чаю попить. Из самовара. А нет пятнадцати рублей. И даже вскладчину нет. Ну что - нарисуем, будем жить. В смысле, слепим. В самом деле, интересно, как кипятили...
А далее эта история была слишком рада возможности не экономить патроны. Потому что дальше в музее плакат - про "весь сбор с лекции поступит на формирование тюремной библиотеки города Весьегонска".
А дальше стол, понимаете, чиновника. И на нём, понимаете, ножичек. Перочинный. Даже два. Пока фотоаппарат не хочет фокусироваться, а я про себя ворчу: "Ссука, я же тебя придумала, фиг ли ты тут лежишь?" - сзади возникает добрый Луар с комментарием: "Ты только в тот угол не смотри". Обещаю, но, конечно, смотрю. И конечно...
Никак не могу вспомнить, с кем же мы пытались вспомнить, где еще улица Софьи Перовской. Кроме Питера, где ее нет?
Да-да, я пишу это третий раз: я читал эту матчасть. И я ее забыл. А она тут, в Весьегонске.
"Берегите свою жизнь, опасайтесь наркотиков", - гласит плакат в сенях этого музея. Смотрю, ржу, подтверждаю: "Играйте в ролевые игры. На опыте подтверждаю – если вас таки принакроет, такой продолжительности гхм трип вам мало что обеспечит".
Дальше автобус останавливается. Там, где кончается асфальт. И идем.
К сохранившемуся старому городу Весьегонска улицы немощеные. Грунтовая дорога. Песок. По бокам – деревянные дома. В некоторых, впрочем, пластиковые окна и закрытые ставни. Некоторые явно уже не очень дома и вообще не дома. Возникает трехцветная котонька, ластится. Тополя. Тополя старые. Лет, надо думать, двести, точно стоят.
На улицу Софьи Перовской выходим под припев: "А этот дом богатые москвичи купили и что-то строят". Пахнет печным дымом. Надрываются собаки. Мы идем. Идем и этой самой улицей – выходим.
Сначала я не пойму, куда. Ну то есть, представляю: уже сказали, что там берег, что там две церкви.
Одна – летняя, длинное беленое здание (когда я показываю фоточки, мама долго не верит, что это – действующая церковь). Вторая – она Казанская – а ее… я, пожалуй, проще покажу.
Мы еще стоим – рядом, на холме, уважаемый гид Тамара еще рассказывает. Еще читает. Стихи местного поэта о необходимости срочного призыва народа к покаянию. Увы, разумеется, плохие. (…Они не должны звать, понимаете. Они должны быть – и уже идти.)
Вообще я стою и недоумеваю: окна? Зачем в этой развалине окна? Они похожи издали на стекло, а я таки близорука. И вот точно там - когда отхожу прокомментировать (...ваше, Надежда Андреевна, больше все-таки ваше): "Это плохие стихи!" - понимаю: окна нарисованы. На досках, которыми заколочены проемы.
Фотографирую. Птиц на провалах ржавой крыши бывшей колокольни. Чтобы это были - птицы. И еще не понимаю, что там - с другой стороны... Знаю, но не понимаю.
Там, собственно, ничего.
Ну то есть - Рыбинское водохранилище, река Волга, река Шексна, река Молога... Где-то под той водой – весь тот Весьегонск. Берег, серая вода, где-то за – по краешку, сепией, намеченными островками - а может, и сразу - серое, бессветное, ноябрьское небо, на самом его краю - черное, старое дерево, под ногами песок, кирпичи и трава. Следы дороги, то ли уходящей в воду, то ли выходящей из воды.
"Разлив. Еще недавно можно было проехать", - это гид Антон. "А там, на островах - базы отдыха, там летом хорошо отдыхать", - гид Тамара. Ну да, наверно все правильно.
довольно большой и слишком ну... стыдный кусок про мистический пластВ сторону текста и мистического пласта. Довольно стыдно:
Просто совсем живым людям туда, наверное, не надо. Никак не надо. И об этом не надо. И я сейчас зря.
Но я-то последние... недели три тогда получается – хожу, плотно принакрытый этой женщиной. Которая мало того, куда идет и что делает — вот сейчас и тогда, когда совершается текст... А так-то из нее уже вообще-то уже век... почти полтора - трава растет. (Дерево... Рябина. Тогда еще понять не могу - сейчас знаю. Так знаю, что, если бы на карте этой России был бы Дубравник - нашла бы. До сих пор растёт. Проверяла: в благоприятных условиях, могут – век-другой. А вот выросла или посадили - нет. Не знаю.
...И еще, не знаю, зачем этой мысли быть здесь - но здесь ее приходит, значит - пусть будет. Рябина. Значит, когда Дубравник будут брать - освобождать, то есть, в их сорок третьем, а если они Россия - то у них будет сорок третий, не денется – август ведь, ягоды будут. Красные.
Ну да: теперь-то знаю, зачем.)
В общем мне-то, наверное, сейчас - можно. Мне-то, конечно, и вообще можно. Знаете - я подозреваю, знаете - есть в мире такие места, ну... вроде как раз, например, заброшенных ж/д. И аэродромов. Через которые отчётливо сквозит. Ну так вот и тут. То есть, там. Сейчас и в ноябре. Что тот свет настолько близко подходит к этому... что почти отражается. Можно сдуру и оступиться. И не заметить.
Тогда думаю не это. Знаю — вот так выглядит Сердцевина Сумерек для Надежды Андреевны. (И для меня. Но не дай же боже ТАК задолбаться). Нет, точнее знаю: вот сюда-то, Надежда Андреевна, я вас потом и приведу.
Простите, это такой кусок авторской коробочки. В которой сидишь, и у тебя там фонтан и огненный шторм, а наружу о нем – как – и что? История - если она существует - не то, чтобы всегда начинается с конца, но всегда, когда ты в нее придешь, существует одновременно и до конца, да. А она о том сразу, она с первого звука, с того, как это стало историей, как Ольга, то есть Надежда Андреевна, встала на этом тракте и запела ту самую песню, о том, что надо грешну человеку... И не допоёт. Нет, у этого стиха есть варианты, которые заканчиваются на четырёх досках, но в том варианте, в котором её знаю я - мы - нет. Не допоёт. Потому что это хорошие стихи. А идёт-то она вот совсем не туда.
То есть, каждый раз, когда со мной начинается текст, а он тогда каждый раз начинается, вовне я всерьез с усилием всплываю - он идет и приходит. В точку. В пулю. (В две. Нет - в пять).
И в то, что дальше ничего. Вообще ничего. Чорный экран размером во всю ту воду. И, надо сказать... Надя-то честная. И последовательно обрезает себе все варианты. Кроме этого "ничего".
(...это сейчас, когда стало прочнее – можно почти слышать, что в ответ тебе тихо-тихо, но все-таки смеются: "Ну что вы, дорогой автор – все, что надо, доделав, на воле, на бегу, быстро – чего еще желать-то?" Как хорошо, что не тогда.)
...дело даже не в том, что это тупо каждый раз очень больненько - я, кроме шуток, пару раз опасался - улететь следом и продолжать эту историю уже с той стороны.
В том, что... Надежда Андреевна, понимаете, мы этого не умеем. Ни эта вода, ни я. И пока, чёрт побери, всё-таки я автор этой истории, я говорю - придёте.
...ну, какой тут автор - так, пришла вода и прошла вода? Ну да. А я стою, потому что плотина. Шлюз. Даст свет - и потечет. Куда мне надо. Если надо - то наверх.
К бессветным водам бесконечного моря - о которых никогда не поймешь, где кончается вода и начинается небо. Только дороги - они там есть - которые уходят под воду и приходят из-под воды. В намеченные сепией где-то островки. В тишину - которой хватает - чтобы взять и разделить всё, что в нее приносят. В Сердцевину Сумерек. Которая, конечно, тот свет - но немного глубже и в сторону - и, ну... в общем уже настолько тот, что всё-таки свет.
Так правильно. Поэтому так будет. И да, там можно остановиться - и совершенно не обязательно оставаться. Пойдете. Ещё куда-нибудь. Уверена, что пойдете.
А что до моей головы, куда вы сели так решительно и плотно - так это так. Капля. Той воды, на которую поднимаешься тяжелее. Камешек. В ожерелье.
Когда я понимаю, что хочу сфотографироваться с этим деревом на краю - дожидаюсь очереди и делаю - я понимаю: всё будет. Дорасскажу. И пойдём дальше.
То есть, конечно, еще накроет. Но уже когда буду этот самый конец договаривать. Не хочу об этом.
Вышли уже. Идём.
...Кстати, может и эти развалины за спиной на том берегу тоже - есть.
Входы в Казанскую церковь, конечно, заколочены, но один из щитов, конечно, отбит. Если в России есть забор - в нём, скорее всего, где-то есть дыра. "Ходите там осторожней: там яма в полу. Девочки, осторожней, там кирпичи падают", - гид Тамара. Еще, кажется, напоминает, что там алтарь и туда не надо ходить. Не хожу.
Закопчённый потолок, сквозь который еще видно лица. Дальше, в как раз алтарной части (она к центру города, то есть - ближе к воде, то есть то дерево рядом с ней растёт - с той стороны) просто лица. Росписи. Насколько могут – целые.
А то, где закопчённые – это потому, что вот здесь, говорит гид Тамара, когда-то стояла динамо-машина, давшая городу Весьегонск первый электрический свет.
в сторону текста(Что такое электричество Надежда Андреевна... а вот, кажется, немного знает. Потому что ведь свечи Яблочкова на парижской выставке — это 1878, а это громко, это шумиха, это, наверняка газеты... а еще ведь в ту учительскую квартиру газеты наверняка приходят, обычные, и она наверняка читает.
В Москве первые в 1883. В той истории, наверное, тоже. Но тут уже ей явно не до того).
И ведь ничего из этой истории не выкинешь. Ни словечка, ни буковки. Уже давно, сто лет как, больше. С этим вот как-то и жить...
"Но это всё-таки всё настолько про любовь", - кажется, всё-таки гид Антон. Там, где дороги уходят под воду. На прощание.
Гид Тамара, впрочем, не про любовь. Про российскую беду. Их в городе официально шесть тысяч. По правде - меньше. Старые умирают, молодые разбегаются. Ну да, приезжают богатые москвичи, отдыхать, строить дома.
(Да. Не сбегу. И вот поэтому тоже).
А так - где работать-то? Винзавод, на который мы идём назад, как раз... можно сказать, градообразующее предприятие.
Винзавод, можно сказать – хочет быть той чашей вина на выходе, которая позволяет снять с себя – имя, судьбу и прикид, ну тут некоторые поймут. Не может – но работает. Постройки 1914 года. Работал и на привозном сырье, открывался, закрывался, умудрился воскреснуть… Старые, советских времен цистерны. Новые, высокие, сияющие, как на иных винодельнях, где в ноябре еще весна и бывает виноград. "Паспорт. Сусло яблочное". Линия разлива, отчетливо напоминающая мне Золотую Балку. Кажется, о том и говорю. От ворот до входа в завод высажены кусты. Ягоды. Смородина, вроде бы бересклет, еще что-то.
Дегустируем. Что-то вроде вермута. Не заходит. Портвейн на привозном сырье. Дальше местное клюквенное вино. Вкусно. Очень вкусно. Дальше прочие вина – с основой на клюкву и яблоки. На листочек можно ставить строгие цифры, но те, кому лень пишут оценки в комментарии. Мне, разумеется, лень, так что пишу. В целом, они нежней, чем я люблю. Но вкусно. Одолевает рабочее: думаю, что про них надо рассказать. Вот доделаю вот это – и расскажу. В общем, еще три бутылки. Как я подниму рюкзак – становится все больше и больше вопросом. Особенно при учете двух кило клюквы после посещения рынка. Рынок почти пуст и тоже узнаваем: я ведь помню те времена, когда базары бывали раз в неделю по выходным и пустели потом.
Но все-таки Весьегонский винзавод – и вообще, и в этой экскурсии на этом самом месте, Очень - на своем месте. Очень, понимаете, вообще и в целом - про жизнь. Про виноград, которого в наших краях, конечно, не бывает.
Речка Молога для меня-то и вообще про жизнь. Про то как однажды в 78 году - 1978 - девочка из Устюга и из Капустина Яра и мальчик из Вильнюса... впрочем, они уже дядя, тетя и семья, работают в Москве, в четвертом управлении, в целом - сами - и надо думать, устают - от работы, от еще не трехлетнего, получается, сына - и в конце августа уходят в байдарочный поход по этой самой речке Мологе. В начале мая следующего года у них получаюсь я. Эта история должна там остаться - и я ее там оставляю. Рассказываю - не всю, не так - гиду Тамаре у дверей этого магазина.
После рынка нам предстоит обед, снова в "Порт Весьегонск", снова вкусный, где хлебосольная семья снова угощает - на этот раз вином, по дороге кстати обращаю внимание на ручной перевод стрелки на ж/д, через которую переезжает автобус. Думаю, успею сфотографировать. Но нет.
С соседнего стола - что-то там о раках и осетринах с прочей стерлядью, как, значит, еде прошлого - и я (мы, Надя, поэтому, увы, кажется, вслух): "Ага - ячневой крупы с деревянным маслом - на завтрак, обед и ужин - не хотите?" И это ведь хорошо, когда ячневой крупы... ее, в конце концов, если в горшке, если томить, можно сделать даже ничего так съедобным, про масло не знаю (...одна из моих бабушек - не та, которая пела про: "пошла плясать, дома нечего кусать", та, которая мама мальчика из Вильнюса, до конца жизни звала эту перловку - шрапнелью - ну, понятно, почему: мальчик-то родится в 1944, в деревне Кокарево под Смоленском).
В общем, едем. У нас же винно-железнодорожный тур. "Сапсаны", "Стрижи", "Ласточки", "Иволги" - а первый-то поезд всё равно "Кукушка". И пусть не та, которая паровозик, а та, которая один тепловоз, один вагон, их так звали - их так зовут по всем дальним краям, безвестным, которые только соединяет в России чугунка, и по которой они только и ходят. Ну... и лесовозы еще. Потому что за кукушкой - штабелями - лес. Леса в России много. На всех хватит.
Фотографируемся. Садимся. Нас в вагоне больше всего, но не только мы. За окнами начинается ничего. Вот это ожидаемое российское ничего, где с одной стороны лес да болото, с другой - болото до лес... Пою себе под нос - то есть, понятно, в автобусе перед, гид Антон: "А что мы будем делать? Петь у нас кто-нибудь умеет?" - и я: "Ну я умею...". И не то, чтобы прямо умею - немного лучше, чем любой другой, потому что всё-таки практика есть, но - немного. Но знаю, конечно: не спою – не надо. Можно - только вот так, под нос. Перебивая медведевского "Машиниста" то песней про "Невесёлая у нас беседушка..." то песней, как по морю как по синю плыла лебедь и отколь взялся ясён сокол... Вот в это самое "ничего".
Наверное, сначала - о том, что в какой-то момент - над этим "ничего" - призрак деревни, над ним - призрак церкви - растворяющееся в сумерках северное серебро. "Хорошая крепкая усадебная классика!" - это, кажется так - я, гиду Антону.
Потому что на самом-то деле он сначала... Мужичок. Местный такой вот весь. Сапоги много выше колен, лесной охотничий камуфляж, шапка, лицо того, кто на воздухе бывает больше и чаще. Явно весел, явно хочет поговорить. Я даже слегка опасаюсь, что к нам подсядет. (С принакрывшим ковром - такое чувство, что от меня фонит. И я начинаю разговаривать. И люди со мной. Там, где я как я вообще бы не подумала. Это я их боюсь – она-то нет. Она умеет.)
Но подсаживается… кажется все-таки к гиду Антону. Мне не очень видно, они впереди. Если так, то кажется не первый раз говорят, точно знакомы. "А я тут японский учу", - говорит мужичок. "Вот ты знаешь, как по-японски будет…" - и что-то там называет. И довольно бодро проговаривает. Довольно правильно, насколько я могу оценить. И еще, и еще раз. "А как там твоя деревня?" Кажется, Пески или Пеньки, отвечает тот, и кажется еще про шесть дворов, и снова, не помню, каким путем, возвращается к Японии… И кажется явно начинает пересказывать, потому что – я знаю эту книжку. Это "Западный ветер, тихая погода", и ему явно очень интересно.
Ну – вы понимаете сам момент? – за окнами российское ничего, болота на километры, деревни в шесть дворов, неясно живые ли, остановочные пункты Приворот, Ивановские казармы, Овинище – и много-много вообще безымянных разъездов под цифрами. И тут, значит, этот товарищ. С японским. Выдумаешь – не поверят же. А поскольку вот он – вообще не придуманный – встает, шутит про еще двух парней помоложе, груженых продуктами из «Магнита», про одного из этих парней: "Ну самурай же… ну чем не самурай?" - и выходит на каком-то безымянном разъезде.
Это ложится. Словом. В строку. Наверно в ту самую. Что все-таки не продолбали.
С нами заговорит еще один. Позже. Перед станцией, которая Овинище, и на которой выходят все и в вагоне остаемся только мы. Скорей дедушка. С палочкой. Певучий вологодский выговор – а что сделаешь, если в самом деле певучий? "А вы докуда, девочки?" - "До Красного Холма. А там на машине до Твери поедем". "А из Твери и до Москвы?" - "Ага, туда…" "Хорошо вам доехать" "И вам хорошо оставаться".
(...ну все: на тот момент тот паровоз уже точно - поехал)
Вологодский берег – он там. Где на самом деле есть вторая сторона той воды. Берег через "ничего" – там уже волок да волок, те дремучие леса и серебряные церкви. Все-таки тоже мои. Ну или я их… Песня про "пошла плясать: дома нечего кусать" – приехала в меня оттуда. Может, потом доехала и всякая песня…
Пока в поезде остаемся только мы – развлекаюсь. Пытаюсь поймать себя с отражением в окне. Получается вот эта штука. До сих пор довольна. Правильно получилось.
…ни словечка ведь не выкинешь. Ни словечка и ни денечка. Ни тогда, ни сейчас. Не рвани оно, наконец, не будь у нас всего нашего двадцатого – ну, я точно знаю, меня бы не было. Ну, то есть, да – многое из того, что нельзя – все-таки стало нельзя – наше нигде осталось – и нигде, и нашим. И работы еще чертов прорва, конечно. К которой я-то и руки не приложил и не приложу. Хотя как сказать.
Что сказать? Мы все сделали не так. Мы ничего не продолбали. Мы не можем. Потому что, в конце концов - это мы. Это вопреки.
а - и ну да. стихи старые, можно и сюда сразу:
"Письма после Победы"
***
Больше не шестая часть земли –
среди пажитей ее и числ.
Знаешь, дети нас переросли:
они здесь находят высший смысл.
А для нас - асфальт, гравий, песок,
да вон указатели висят,
на одном написано, что сто,
метров десять влево - бац, стопятьдесят...
Ино доберемся как-нибудь.
Да так густ отечественный дым –
что на холм, да золотом мазнуть,
а уж вот тебе и Третий Рим –
защищать, голосовать, взорвать, топить,
охранять объекты старины...
А четвертый, коему не быть –
вон себе стоит - и хоть бы хны.
А меж ними - ночь, болотный ил,
да все та ж чугунка дребезжит...
Кто досюда только ни ходил.
Кто под этим только ни лежит.
А над ними - линии дорог,
мгла болот, ижора, чудь и весь...
Сыновей рожать здесь - не дай бог,
и кого дай бог рожать - бог весть.
Где что делать - отправляться в путь
втихаря под этаким дождем.
Ино доберемся как-нибудь.
Ежели попустит - доживем.
Так и жить - и прясть за днями дни.
Будет нас, глядишь, чем вспомянуть.
Дети отличаются одним:
им опять охота на войну.
(2012 год, посмотрела... да, скверное это дело - уметь писать хорошие стихи.)
а теперь мне все это выхолащивать и делать отчет для работы и фейсбука. жалейте меня семеро, что ли)
И пулеметом. Но они таки второй частью. И его еще надо хорошо собрать - пулемет и патроны. А то, знаете, плохо собранное оружие
Пояснялка про ссылки: там действительно много авторских флэшбэков и прочего, а также ссылок на фото и иные тексты. Все то, что идет отдельной отбивкой абзаца - это убранный под кат авторский гон, как правило - озаглавленный. Все ссылки в тексте - на фоточки в ВК и прочие сторонние ресурсы.
*40 тыщ знаков с тэгами
да, автор ругается матом. Иногда)
Поехали:
Родиться в России – это родиться везде. Родиться нигде (с)
А поездка в Весьегонск для меня оказалась... ну, подозреваю, многим здесь самым понятным термином будет "про эстель". Хотя тоже сказала бы - скажу - что и это вот - светлое, тихое и страшное "отчаянью и смерти вопреки" - оно такое наше. Здешнее. И в общем-то большая часть нашей истории – и то, что мы еще держимся на земле... кажется, таки об этом. Об этом "вопреки". Таком "вопреки", что это уже почти "благодаря".
(Тут надо добавить, что в момент поездки я плотно принакрыта текстом про Надежду Андреевну. Так, что в
Причем тем его фрагментом, где Николая Змиева надо довести до паровоза, но еще не довели...
То есть мне очень стыдно перед Luar Soll, на чью долю досталось постоянно выкатывать меня из этого ковра и тащить из-под воды. Хотя яхз, как это выглядит извне. Но всё же подозреваю - как ебанько).
Но – начало... Шесть утра, платформа "Рабочий поселок", до нужной электрички на Савеловский мимо пролетает пустая "Иволга", в наушниках и плей-листе - медведевский "Машинист"... едем дале?
В электричке на Талдом - так как прекрасная спать всё не приходит - вспоминаю, сколько песен знаю про ж/д. Всего в итоге мы насчитали их кажется больше десяти, но еще раньше в пару к "Машинисту" начинает звучать "Стою на полустаночке в цветастом полушалочке..."
"И кстати, какое звание у героя песни "Этот поезд в огне..." - Луар еще зависает, но в голове включается. - Вспомнила: полковник". (...поначалу почему-то кажется, что капитан)
Тем временем, электричка проезжает последний знакомый Дмитров и окна постепенно обступает глухомань: вот те "еловые раменья". (Думала, слово гугл предложит заменить на "рамен". Но нет: узнаёт).
На выходе на станцию Талдом холодно, на траве лежит иней, перед нами забор и громадный барельеф Салтыкову-Щедрину, некогда вице-губернаторствовавшему здесь. "Ковёр..." - не помню, говорю ли, но точно думаю я (кодовое название для текста про Надежду Андреевну изнутри головы: кто когда-нибудь смотрел ковёр, поймет).
И домики. Деревянные, местами кружевные.
Едем. Гид Антон говорит про Салтыкова-Щедрина. Да простит он меня, сплю. Так что могу путать - до или после - в какой последовательности два следующие фрагмента.
Первая остановка. Тракт на Калязин. Если тракт, то - трактиръ. Зеленый "чисто русский", начала, надо думать, XX века домик, богатый, купеческий, в невыразимом количестве даже не очень убитой жизнью резьбы. "Говорят, в процессе реставрации, обещают за сколько там месяцев, это плохо". Вывеска позднейшая - тех, кто реставрирует.
Напротив - через магазин, через грунтовку - еще один домик. Блекло-голубой, с краской, смытой до старого серебра бревен. "Поищите таблички, - говорит гид Антон. - Это артефакт". Сначала я думаю, что это надпись за окном "Милиция". Но нет. На стороне, выходящей - на тракт на Калязин - табличка: "Правление колхоза "Заря Коммунизма" Нерльского сельсовета". (Это не та Нерль, на которой Покрова-на-Нерли, это такая Тверская Нерль).
По диагонали от этого домика через тракт стоит машинка с надписью "Товары из Финляндии". С много пачек кофе и не помню еще чем. За ним - отрекламированная гидом Антоном пекарня: "Очень вкусные пирожки". Вкусные. Но тесто делают явно одно на всех - и оно несколько более сладкое. Для пирожка с луком и яйцом.
Но вкусно.
Едем. Сплю.
Второй фрагмент таков: в какой-то момент микроавтобус резко начинает трясти куда больше. "Вот мы и переехали границу между Московской и Тверской областью, - говорит гид Антон. - Это можно почувствовать". И дальше: "Но что-то в Тверской области пошло не так и дороги сделали", - что я немедленно выношу в ВК. Да, я помню. Да, исправились. Трясконько, но не так, чтобы... Ой, бывало хуже.
Едем. Сплю.
маленькое отступление в сторону текстаВ сторону текста:
Кажется, это было первое место, где я тогда выспался. Я ведь всё то время очень плохо сплю. Просыпаясь - от того, что дышать вот вообще нечем и надо вскочить, и не Надежде Андреевне, а мне, и ну его нафиг это описывать, хотя можно пафосно. Главный пафос: потом чтоб дышать - надо говорить дальше. Сколько получается - писать, потом говорить.
Просыпаюсь раньше. Когда тракт на Калязин поворачивает ну вот как-то не так. Узкой дорогой. "Куда нас везут". "О, что это?" "Нас облучат?" Мне, из низкого окна микроавтобуса и не видно, о чем это.
Это - Калязинская радиоастрономическая обсерватория. Выходим. Смотрим. Слушаем. Участник проекта - кажется, нас он смущается - говорит об (залез к Луару, свериться) орбитальной части миссии "ЭкзоМарс-2016" – которая сейчас. И о следующей. В которой будут работать российские разработчики, и как бы не посадочная платформа будет наша.
Радиотелескоп – это очень, очень кроме всего прочего красиво. "Нет, мы никак сейчас не можем ее повернуть. Мы вот сейчас с Марсом разговариваем". Вот так ты тут стоишь, тут дебри, тебе холодно – а над тобой сигнал с Марса принимают.
(Со стороны, куда развёрнут телескоп, и где мы все радостно делаем селфи и не селфи на его фоне - вольер. В нем живут две косули, но количество народу их перепугало…)
Этот радиотелескоп отлично видно с кораблей вместе с Калязинской колокольней.
То есть понимаете, вот здесь, сейчас, в самой сердцевине ноября – и под ветром с середины воды - весьма промозглой – но здесь, над этим уездным, уезднейшним – над таким узнаваемым городом, что на значимую свою часть под водой, осталась только эта колокольня – над – телескоп ведь в ту сторону развернут? – летят сигналы, разговаривают с Марсом.
В сторону текста и ностальгииВ сторону текста и ностальгии
С этой гхм пулей в голове, кстати, стало легче. Не пугаться узнаваемости этой российской уездности. Я могу понять головой – насмотрено и преизрядно. Но я же, понимаете, столичный. Балованный. Ну то есть как – столичный: окраинный. Из места, где я живу, всегда и везде минут через 20-30 – кончается город – и начинается что-то другое, но…
Так было и в единственном городке, на который я могу в этом смысле погрешить – почему я ныряю в эту уездную тишину, узнавая… Но НЕ могу, потому что первые дома в том-то городе в 1950, славный город Волжский, существование которого обеспечила Волжская ГЭС имени XXII съезда КПСС… Относительно новый дом был для отставных рядовых и не очень из Капустина Яра, этаж был восьмой, за окном были ряд тополей, проспект Ленина, и еще ряд тополей, дальше всё: степь, танковая часть, речка Ахтуба. Я там проводила лето, беззаветно пролюбила этот город с моих допамятных до моих тринадцати, кончилось все так, как должно было кончиться – двумя годами скучненькой подростковой травли с передыхом. Хочу когда-нибудь на него посмотреть, вернусь – когда-нибудь – посмотреть – но это ведь не о том…
Когда твоя голова принакрыта ковром, правда, оказалось легче. Откуда так узнаваемы - эти самые парадные, но не очень приглядные улочки с домами в два-три этажа с колоннами, с поворотами и подворотнями, с горбушками булыжника… неважно, что то, что должно быть знакомо Надежде Андреевне – это юг, но все равно же вот то самое, что «я здесь уже был» (…для того-то, кто не первую неделю изнутри моей головы. Хорошо писать – это все-таки плавиться, то есть не только ты смотришь в что там с героем, но и герой – что тут с тобой. И в общем-то то, что со мной, что я сейчас живу – оно же незнакомое. Временами до восторга, временами до отчаянья).
Но с Марсом. Разговаривают.
Мы что – ничего не потеряли?
А так ну мы идем по этим самым булыжникам мостовой – туда, где должна бы начинаться площадь перед монастырем – а начинается вода. Слушать. Довольно холодно. Жалко, что забыла перчатки. На омерзительно жужжащий над нами дрон хочется то ли мухобойку, то ли револьвер
"Кто ж их знает, зачем они, разрушая все, сохраняли колокольни? Как ориентиры для летчиков? Сомнительно…"
Варежки с лапами. Тапочки с котами.
Доползаем до машины в числе первых. Сплю.
Где была байка про город Кашин, где где-то положили прямо собянинскую плитку не вспомню, но, наверное, там, где не сплю.
"Но обычно мы приезжаем на тот берег, но сейчас, пока мы ехали, выяснилось, что с мостом упс", - в этом духе говорит гид Антон. Пока мы стоим на площади. По правую руку – сохранившиеся нештукатуренные кирпичные ряды, по левую – памятник Ленину, внезапно золотой, за ним мигает надпись "Бургерная". Впереди вроде бы собор – вспомнить не могу и не гуглю: он еще кинотеатр или уже церковь.
На Кашине я в общем подвыдохлась. Так что мы смотрим на тот самый мост – наплавной, возводят каждый год, но теперь уплыл раньше, с сильными ливнями и большой водой. На собор, которому не везло. На здание. Гид Антон: "А здесь была Кашинская городская дума, теперь библиотека. Там сохранилась мозаика и чугунная лестница. Ну дальше, кто хочет – в собор, кто хочет далее в думу, далее в фирменный магазин "Вереск".
Мы, увы мне, малым обходом. Мимо собора, в подъезд – этот вот хорошо знакомый библиотечный запах (…а его ведь скоро больше не будет). Мозаика есть. 1877.
(...в сторону текста - я подсчитываю, ага, ей, стало быть, двадцать четыре, вернулась, работает).
А чугунная лестница покрыта слоем грязно-оранжевой красочки - и не очень. И все-таки целенаправленно движемся в "Вереск".
"Вересковый мёд" остался таким же. Правильным. Это такая настойка местного производства. "За весь мой гхм стаж поездок по экскурсиям", - запоздало понимаю я.
ностальгическое отступление о роли дури и бухла в экскурсионном туризмеВ сторону скорее ностальгического:
Ну да, скоро как двадцать лет, пока восемнадцать, первая, то есть вторая экскурсионная поездка - потому что первой был вроде Малоярославец и зимой - а это вторая: Торжок, усадьбы Львова, еще ИЖЛТ, еще нераскрученный Рустам Рахматуллин...
И это всё отчасти из-за него - потому что с краеведением у меня было и осталось хреново - стили, даты и имена - это всё еще с трудом. С краевидением - слово, конечно, Рустама же - ну, да - как со всем остальным. То есть, что вижу то пою - но ведь главное, что пою и вижу. А той 23-летней, дурной по правде-то, девочке - которая будет я, но которая уверена, что ей недолго - это ведь 2002 год, это "Хроники Самовыноса" еще в мозговыносной их фазе… В общем до стилей, архитектуры и времени - дела еще никакого - всё дело в человеке. Где-то за плечами которого времени не то, что "больше не будет" - а здесь, сейчас и отчетливо - нет. Удельная Русь - сейчас, осьмнадцатый век - сейчас, смысл, Бог и любовь, разумеется, тоже - сейчас и всегда. Впрочем, той-то девочке куда важнее, что вот они, Хранители Ворот, бывают. Потому что...
Автобус останавливается - там, где кончается асфальт, а дальше сколько-то, километров несколько, грунтовкой, мелкой дорогой, мимо мертвых деревень, к развалинам усадьбы. Я, по правде, вид ее вспомню с трудом. Но помню - пока говорит - стоит. (И, кажется, не с этой деревне, на другой остановке, в другой - бьется над вагончиком красное знамя, мужички пьют водку, поздравляют с Первомаем...)
Еще помню - что денег у девочки, которая будет я, конечно, в обрез. "Вересковым Мёдом" - там вот, на развалинах, угощают. И еще - что иду одна, мимо всех, когда - назад, пою "Сорбоннскую Свободу" - потому что...)
Но в общем факт в том, что "Вересковый мёд" - все еще тот самый. Приятно, когда прочные хорошие вещи остаются - прочными и хорошими. В первый заход - в одну из главных достопримечательностей, магазин "Вереск" - но у нас же винно-железнодорожный тур - две бутылки брусничной, пара мелкобутыльков "Верескового мёда" - думая, пригодятся - и пригодились. Вот второй: "А не взять ли нам "Философского пунша"? - задается вопросом Луар - и зря. - На вечер". Беру. Плюс еще сувенирку "Верескового Мёда".
В общем, вы знаете, что мне дарить, да?
...Тем временем, смеркается. И дальше в темноте. Где не хотят брать ни фотоаппарат, ни телефон.
Бежецк. Где памятник Ахматовой и двум Гумилёвым, старший - бюстом, младший стоит, взрослым и широковесным, мокрая бронза и дождь, - советские крыльцА - потому что их два - к, кажется, управе, колоколенка - маленькая - церкви не осталось, она стоит, стены монастыря, обступившие современный квадрат поликлиники. Мокро, зябко, слегка потусторонне, финалом – памятник балалайке.
Зябко. "Вересковый мёд" спасает. В автобусе тепло. Пытаюсь писать, неловко, что свечу экраном и мешаю окружающим.
Далее рефрен - едем. Сплю.
Далее город - еще, вроде бы, город – с 1776 года город - Красный Холм. Там, к сожалению - тяжело...
Я, прошу прощения, просто не очень люблю - очень НЕ люблю - туристические мастер-классы. Умом понимаю, но не люблю. А тут отдельно.
Но да - это детская школа искусств. В городе Красный Холм. "А как они отапливаются здесь? Неужели, печами". "Вот, будете на мастер-классе, увидите". Да. Натопленные, теплые, белого кафеля, печи.
Сначала нахожу, среди всей выставки дощечку с котаньке за прялкой, что говорит: "Была бы забота, найдется и работа". Оказывается, можно купить – и покупаю, конечно.
отступление про сушки и нужник. Местами злоеСидим в этом тёплом зале и делаем. Прошу прощения, оберег для дома. Из фанерной лопаточки, суперклея, ниток и херни.
Если бы - херни.
В пустой, утомившейся все же за день, и, будем честными - не очень трезвой голове немножечко вопль. Вот тем самым голосом, на который откликаются паровозы. "Люди, но зачем это? Что вы делаете? Это же нельзя".
Ну, понимаете, это хлеб. Ладно, крендельки. И сушечки. Настоящие. Которые предлагается тоже в числе прочего приклеивать. Супер-клеем на лопаточку. Чтоб получился, прости Господи, оберег.
Я, по правде, не очень знаю, чей это голос.
Да, я знаю: я зажравшийся. Столичный. Зарабатывающий в теплом креслице раз так в пять (в десять) - больше, делая очень малоосмысленную работу. Чем эти - как бы то ни было, Надежда Андреевна, да - святые люди. Что не просто учат здесь детей, но учат их здесь дополнительно. И красивому. Чем я, что бы я порой не пиздел, никогда не займусь. Как бы там ни изменились обстоятельства. Это они топят здесь печи… "А туалет у нас холодный", - отведя в другой конец коридора. Нужник, ага. Две дырки без перегородки, чистый, крашеный бежевой краской…
И все равно не могу не. Ну нельзя же. Оно в общем и мое – нельзя. Наше.
Ну, понимаете – это ведь вчера. Это ведь меня еще будили: «Пошла плясать: дома нечего кусать, сухари да корки, на ногах опорки»…
Это ведь вчера. Это было. Было и кончилось.
И на творческих семинарах в этом самом ИЖЛТ наша неизбежная интеллигенция, пишущая настоящую прозу пятьюдесятью подлинными оттенками серого уныния, у которой дорога похожа на пакет молока, пишет - глумится - над тем, что "Хлеб всему голова". Всё время - чёрт бы их побрал - забывая, что да, конечно, "не хлебом единым жив человек" (мне, право слово, интересно, кто знает, как там дальше и ну… не боится? – пожрать-то все горазды) - но все-таки "хлеб наш насущный даждь нам", а?
Торжественно рассказывать, как они рыдали взаграницах во время страшного совка у прилавков с колбасой им это, правда, не мешает.
Ну да и черт бы с ними. Но – не прощу.
Да, Надежда Андреевна, это все-таки так – для значительного… для значительно большего количества нашего народа это все-таки кончилось.
То есть, может быть и можно. Но все-таки нет, нельзя.
Но не скандалить же. С – да, Надежда Андреевна – обычными святыми людьми. Так что сижу, пачкаю пальцы суперклеем, наматываю веревочку на лопату, за тыквенные семечки и фасоль как-то не так обидно, потом старательно ищу что-нибудь хотя бы пластмассовое. Разумеется, себе не заберу.
(Местный туалет – это финал. И такой… гвоздь в голову. Мне. Наде-то пофиг. Хотя нет. Ей чисто).
Но, наконец, выходим. И едем, едем, едем. За окнами – темно. В России и в середине ноября – это почти нигде.
Одни раз останавливаемся. Гид Антон: "На той самой дороге, по которой мы завтра поедем, переезд закрыт. Надо же".
...И как все-таки глубоко понимаешь вот это ощущение - куда едешь, не знаешь, где едешь, не знаешь, под тобой - тряская русская дорога, конечно - куда менее тряская, но всё же - за окнами - всё "нигде" российского ноября. Но пока тепло. Пока в общем-то безопасно.
Спишь? Спи.
..."А вот и Весьегонск, - говорит гид Антон. - Вы же видели, как за окнами темно было? Прямо Сибирь. Такая тверская Сибирь. И вы сквозь нее проехали".
"Твою ж мать..." - выдыхаю я Луару.
За окнами отеля "Порт Весьегонск" должна быть вода. Я это помню: я читаю его инстаграм довольно давно. Но там все то же - черно и ничего. А мы сидим, в зале ресторана светло, кормят вкусно, музыка, увы, живая - и увы, по-русски. (Меня можно пытать плохими стихами. Если достаточно долго - всё не всё, но кое-что выдам. Если совсем долго – наверное всё. Шучу, но не очень). Может и поэтому. За стол мы с Луаром попадаем вместе с большой семьей, которая дегустирует продукцию "Вереска", хлебосольно подливая всем.
И, конечно, не отказываюсь.
"Нет, девушки: без тоста не уходят". "Ну - за тверскую Сибирь".
Утром, со слов экскурсовода, узнаем: это одно из официальных прозвищ.
Номер уютный, с интернетом тупим, но разбираемся, одна беда - чайного уголка нет (ребята, это вы зря). Не для того, чтобы согреться - в номере так жарко, что я выбираю кровать ближе к окну и распахиваю его, а потому что "Философский пунш" сладкий, сладкий как сволочь... Разбавляем водой. Впрочем, дорогой кот укотан дорогой и спит, в ресторане снизу все допели, как и полагается, в одиннадцать, одна из предпоследних песен – "Розовые розы Светке Соколовой…" а я...
отступление про текст и страшненькоеЯ, бесясь на эту сладкую гадость - но второй бутылёк "Верескового мёда" нужен назавтра - разбавляю его остатками кофе из термоса - и продолжаю писать текст. Именно здесь написан (...здесь на меня находит) фрагмент про мальчика. Которому натер шею мундир и который удобно стоит. Удобно - но вот сейчас - не надо.
Это, конечно, пафос, понты и мерисью, хе-хе, но ох, я бы выдала - я бы поделилась, как пиздецки страшно думать. Что на месте многостраничной мятущейся рефлексии, знакомой из контекста русской литературы даже для средней школы, у Надежды - то есть, Ольги - Андреевны - ни-че-го. Ну да: унесло - та вода и унесла. Холодное такое ничего… ну да: дуло... от бутылки. И смотреть туда... ну... он ведь наверняка взведён или как там его - я-то не знаю...
...ну да: на свете написаны тысячи книжек о том, как женщины нежны, мягки и сострадательны. Угу – мужчинами. Мифология, которую я только умею и люблю – потому что "Пташечки", конечно, она – в этом смысле более зряча и беспощадна.
Впрочем… мальчика Ольге, наверное, жаль. Наравне со всеми. А надо ей довести Змиева до паровоза. И, на тот момент же – безоружной.
Но я в общем рад, я очень рад, что вот в том моменте, когда плавишься – а это значит, она в общем тоже знает мои нынешние новости – в голове сначала звучит тихое и удивленное: "Зачем?". Далее – тоже тихо, но тем самым – во всю площадь и всю голову: "Сволочи". (Совсем в сторону текста – а ведь ругаться для нее тоже "надо". И если надо – может – с большой Петровский загиб, не повторяясь. А когда Надежда Андреевна хочет именно ругаться – получаются-то – черти и сволочи).
Дальше тоже могу. Но, пожалуй, не в этом тексте. И не на ночь же.
Утром видно. Что почти с четырех сторон за окнами "Порта" - вода. На завтрак нам последовательно приносят овсянку ("Что это за дикий вой на Тверских болотах…"), сырники и блинчики. Все очень вкусно. Но кофе, кстати, за свои. Впрочем, сто рублей – это ну как-то смешно жаловаться, да?)
Снаружи тишина. Ти-ши-на. Светлая и неотвратимая. Ну, иногда моторка – даже когда моторка. Люди, тоже вывалившие пофотографироваться. Но тишина. Причал. Гладь бессветной ноябрьской воды. Протока. Лодочки у причала. Из людей кажется одни мы, группой. От тишины мы отдельно.
И я, осознавая, что эта женщина – наш сегодняшний гид: "Как же у вас тихо!" Гид Тамара – отчества, увы мне, не спросила – в ответ: "А знаете, когда мы приезжаем в большие города, думаем – что за ж…", - у последнего слова ограничиваясь первой буквой.
Впрочем, перед городом еще один привет от ссука текста. Говорящийся одним словом: "Качельки". Нет, четырьмя. Далее следует: "Твою ж мать!". Добрый Луар: "А ты их ночью в окно не видела?" Я: "К счастью, нет".
Город Весьегонск. Весь – племя, Йоки, соответственно, река. На две трети ныне находящийся под водой Рыбинского водохранилища. Помянут в «Мертвых душах» как пример крайнего захолустья. И ведь – ну да, все песни про футбол – как помянут: «И вот ты себе живёшь в тюрьме, покамест в суде производится твое дело. И пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая новое обиталище: «Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть место, да и общества больше!» «Здание упомянутой тюрьмы сохранилось до наших дней», - продолжает Вики. То есть что-то из этого мы слышим, пока едем.
На две трети находящийся под водой – и сам такой несколько размытый. Немного пятиэтажек, остальное – дерево. В одном из вывезенных с затопленных мест – вроде бы так – домов, нежного фиолетового цвета – первая остановка. Краеведческий музей.
Скажу – по богатому опыту насмотренности – в этих наших городах и городочках музеи и их люди – это часто бывает что-то совершенно удивительное.
Не ошибаюсь. Поначалу скорее смешное – у Весьегонска рак на гербе, и все туда привозят разные изображения этих самых раков. Есть и совсем постапокалиптичные – из железа и заклепок. Есть подаренный китайцами – который исполняет музыку и под нее шевелит клешнями и хвостом. Его нам запускают уже по выходу из музея.
Некогда выловленных здесь раков везли мешками и возами – в Москву и Питер. Но с тех пор, как две трети города под водой – тех раков тут больше нет.
Дальше - иллюстративное, страшное и трогательное чучело барса. Найденное в какой-то из брошенных усадеб после. Старое, облезлое, экспонаты руками не трогать... "Когда у чучела история неизведанней, чем у тебя".
Дальше - обычный крестьянский быт, правда вот что хорошо - не лакированный, как в иных новых музеях. Припевом про всё – раз так пять – звучит "сделанный из корешков ели" – ну да, притом сколько здесь елок и как они тут растут. А вот то самое "был ребенок - не знал пеленок, стар стал - пеленаться стал": загадка про треснувший горшок, который для варки уже не годится, а еду хранить - да, и это отдельно.
Но первый по выносу головы – первый по очереди — это артефакт глиняный самовар. Ну, хотелось народу чаю попить. Из самовара. А нет пятнадцати рублей. И даже вскладчину нет. Ну что - нарисуем, будем жить. В смысле, слепим. В самом деле, интересно, как кипятили...
А далее эта история была слишком рада возможности не экономить патроны. Потому что дальше в музее плакат - про "весь сбор с лекции поступит на формирование тюремной библиотеки города Весьегонска".
А дальше стол, понимаете, чиновника. И на нём, понимаете, ножичек. Перочинный. Даже два. Пока фотоаппарат не хочет фокусироваться, а я про себя ворчу: "Ссука, я же тебя придумала, фиг ли ты тут лежишь?" - сзади возникает добрый Луар с комментарием: "Ты только в тот угол не смотри". Обещаю, но, конечно, смотрю. И конечно...
Никак не могу вспомнить, с кем же мы пытались вспомнить, где еще улица Софьи Перовской. Кроме Питера, где ее нет?
Да-да, я пишу это третий раз: я читал эту матчасть. И я ее забыл. А она тут, в Весьегонске.
"Берегите свою жизнь, опасайтесь наркотиков", - гласит плакат в сенях этого музея. Смотрю, ржу, подтверждаю: "Играйте в ролевые игры. На опыте подтверждаю – если вас таки принакроет, такой продолжительности гхм трип вам мало что обеспечит".
Дальше автобус останавливается. Там, где кончается асфальт. И идем.
К сохранившемуся старому городу Весьегонска улицы немощеные. Грунтовая дорога. Песок. По бокам – деревянные дома. В некоторых, впрочем, пластиковые окна и закрытые ставни. Некоторые явно уже не очень дома и вообще не дома. Возникает трехцветная котонька, ластится. Тополя. Тополя старые. Лет, надо думать, двести, точно стоят.
На улицу Софьи Перовской выходим под припев: "А этот дом богатые москвичи купили и что-то строят". Пахнет печным дымом. Надрываются собаки. Мы идем. Идем и этой самой улицей – выходим.
Сначала я не пойму, куда. Ну то есть, представляю: уже сказали, что там берег, что там две церкви.
Одна – летняя, длинное беленое здание (когда я показываю фоточки, мама долго не верит, что это – действующая церковь). Вторая – она Казанская – а ее… я, пожалуй, проще покажу.
Мы еще стоим – рядом, на холме, уважаемый гид Тамара еще рассказывает. Еще читает. Стихи местного поэта о необходимости срочного призыва народа к покаянию. Увы, разумеется, плохие. (…Они не должны звать, понимаете. Они должны быть – и уже идти.)
Вообще я стою и недоумеваю: окна? Зачем в этой развалине окна? Они похожи издали на стекло, а я таки близорука. И вот точно там - когда отхожу прокомментировать (...ваше, Надежда Андреевна, больше все-таки ваше): "Это плохие стихи!" - понимаю: окна нарисованы. На досках, которыми заколочены проемы.
Фотографирую. Птиц на провалах ржавой крыши бывшей колокольни. Чтобы это были - птицы. И еще не понимаю, что там - с другой стороны... Знаю, но не понимаю.
Там, собственно, ничего.
Ну то есть - Рыбинское водохранилище, река Волга, река Шексна, река Молога... Где-то под той водой – весь тот Весьегонск. Берег, серая вода, где-то за – по краешку, сепией, намеченными островками - а может, и сразу - серое, бессветное, ноябрьское небо, на самом его краю - черное, старое дерево, под ногами песок, кирпичи и трава. Следы дороги, то ли уходящей в воду, то ли выходящей из воды.
"Разлив. Еще недавно можно было проехать", - это гид Антон. "А там, на островах - базы отдыха, там летом хорошо отдыхать", - гид Тамара. Ну да, наверно все правильно.
довольно большой и слишком ну... стыдный кусок про мистический пластВ сторону текста и мистического пласта. Довольно стыдно:
Просто совсем живым людям туда, наверное, не надо. Никак не надо. И об этом не надо. И я сейчас зря.
Но я-то последние... недели три тогда получается – хожу, плотно принакрытый этой женщиной. Которая мало того, куда идет и что делает — вот сейчас и тогда, когда совершается текст... А так-то из нее уже вообще-то уже век... почти полтора - трава растет. (Дерево... Рябина. Тогда еще понять не могу - сейчас знаю. Так знаю, что, если бы на карте этой России был бы Дубравник - нашла бы. До сих пор растёт. Проверяла: в благоприятных условиях, могут – век-другой. А вот выросла или посадили - нет. Не знаю.
...И еще, не знаю, зачем этой мысли быть здесь - но здесь ее приходит, значит - пусть будет. Рябина. Значит, когда Дубравник будут брать - освобождать, то есть, в их сорок третьем, а если они Россия - то у них будет сорок третий, не денется – август ведь, ягоды будут. Красные.
Ну да: теперь-то знаю, зачем.)
В общем мне-то, наверное, сейчас - можно. Мне-то, конечно, и вообще можно. Знаете - я подозреваю, знаете - есть в мире такие места, ну... вроде как раз, например, заброшенных ж/д. И аэродромов. Через которые отчётливо сквозит. Ну так вот и тут. То есть, там. Сейчас и в ноябре. Что тот свет настолько близко подходит к этому... что почти отражается. Можно сдуру и оступиться. И не заметить.
Тогда думаю не это. Знаю — вот так выглядит Сердцевина Сумерек для Надежды Андреевны. (И для меня. Но не дай же боже ТАК задолбаться). Нет, точнее знаю: вот сюда-то, Надежда Андреевна, я вас потом и приведу.
Простите, это такой кусок авторской коробочки. В которой сидишь, и у тебя там фонтан и огненный шторм, а наружу о нем – как – и что? История - если она существует - не то, чтобы всегда начинается с конца, но всегда, когда ты в нее придешь, существует одновременно и до конца, да. А она о том сразу, она с первого звука, с того, как это стало историей, как Ольга, то есть Надежда Андреевна, встала на этом тракте и запела ту самую песню, о том, что надо грешну человеку... И не допоёт. Нет, у этого стиха есть варианты, которые заканчиваются на четырёх досках, но в том варианте, в котором её знаю я - мы - нет. Не допоёт. Потому что это хорошие стихи. А идёт-то она вот совсем не туда.
То есть, каждый раз, когда со мной начинается текст, а он тогда каждый раз начинается, вовне я всерьез с усилием всплываю - он идет и приходит. В точку. В пулю. (В две. Нет - в пять).
И в то, что дальше ничего. Вообще ничего. Чорный экран размером во всю ту воду. И, надо сказать... Надя-то честная. И последовательно обрезает себе все варианты. Кроме этого "ничего".
(...это сейчас, когда стало прочнее – можно почти слышать, что в ответ тебе тихо-тихо, но все-таки смеются: "Ну что вы, дорогой автор – все, что надо, доделав, на воле, на бегу, быстро – чего еще желать-то?" Как хорошо, что не тогда.)
...дело даже не в том, что это тупо каждый раз очень больненько - я, кроме шуток, пару раз опасался - улететь следом и продолжать эту историю уже с той стороны.
В том, что... Надежда Андреевна, понимаете, мы этого не умеем. Ни эта вода, ни я. И пока, чёрт побери, всё-таки я автор этой истории, я говорю - придёте.
...ну, какой тут автор - так, пришла вода и прошла вода? Ну да. А я стою, потому что плотина. Шлюз. Даст свет - и потечет. Куда мне надо. Если надо - то наверх.
К бессветным водам бесконечного моря - о которых никогда не поймешь, где кончается вода и начинается небо. Только дороги - они там есть - которые уходят под воду и приходят из-под воды. В намеченные сепией где-то островки. В тишину - которой хватает - чтобы взять и разделить всё, что в нее приносят. В Сердцевину Сумерек. Которая, конечно, тот свет - но немного глубже и в сторону - и, ну... в общем уже настолько тот, что всё-таки свет.
Так правильно. Поэтому так будет. И да, там можно остановиться - и совершенно не обязательно оставаться. Пойдете. Ещё куда-нибудь. Уверена, что пойдете.
А что до моей головы, куда вы сели так решительно и плотно - так это так. Капля. Той воды, на которую поднимаешься тяжелее. Камешек. В ожерелье.
Когда я понимаю, что хочу сфотографироваться с этим деревом на краю - дожидаюсь очереди и делаю - я понимаю: всё будет. Дорасскажу. И пойдём дальше.
То есть, конечно, еще накроет. Но уже когда буду этот самый конец договаривать. Не хочу об этом.
Вышли уже. Идём.
...Кстати, может и эти развалины за спиной на том берегу тоже - есть.
Входы в Казанскую церковь, конечно, заколочены, но один из щитов, конечно, отбит. Если в России есть забор - в нём, скорее всего, где-то есть дыра. "Ходите там осторожней: там яма в полу. Девочки, осторожней, там кирпичи падают", - гид Тамара. Еще, кажется, напоминает, что там алтарь и туда не надо ходить. Не хожу.
Закопчённый потолок, сквозь который еще видно лица. Дальше, в как раз алтарной части (она к центру города, то есть - ближе к воде, то есть то дерево рядом с ней растёт - с той стороны) просто лица. Росписи. Насколько могут – целые.
А то, где закопчённые – это потому, что вот здесь, говорит гид Тамара, когда-то стояла динамо-машина, давшая городу Весьегонск первый электрический свет.
в сторону текста(Что такое электричество Надежда Андреевна... а вот, кажется, немного знает. Потому что ведь свечи Яблочкова на парижской выставке — это 1878, а это громко, это шумиха, это, наверняка газеты... а еще ведь в ту учительскую квартиру газеты наверняка приходят, обычные, и она наверняка читает.
В Москве первые в 1883. В той истории, наверное, тоже. Но тут уже ей явно не до того).
И ведь ничего из этой истории не выкинешь. Ни словечка, ни буковки. Уже давно, сто лет как, больше. С этим вот как-то и жить...
"Но это всё-таки всё настолько про любовь", - кажется, всё-таки гид Антон. Там, где дороги уходят под воду. На прощание.
Гид Тамара, впрочем, не про любовь. Про российскую беду. Их в городе официально шесть тысяч. По правде - меньше. Старые умирают, молодые разбегаются. Ну да, приезжают богатые москвичи, отдыхать, строить дома.
(Да. Не сбегу. И вот поэтому тоже).
А так - где работать-то? Винзавод, на который мы идём назад, как раз... можно сказать, градообразующее предприятие.
Винзавод, можно сказать – хочет быть той чашей вина на выходе, которая позволяет снять с себя – имя, судьбу и прикид, ну тут некоторые поймут. Не может – но работает. Постройки 1914 года. Работал и на привозном сырье, открывался, закрывался, умудрился воскреснуть… Старые, советских времен цистерны. Новые, высокие, сияющие, как на иных винодельнях, где в ноябре еще весна и бывает виноград. "Паспорт. Сусло яблочное". Линия разлива, отчетливо напоминающая мне Золотую Балку. Кажется, о том и говорю. От ворот до входа в завод высажены кусты. Ягоды. Смородина, вроде бы бересклет, еще что-то.
Дегустируем. Что-то вроде вермута. Не заходит. Портвейн на привозном сырье. Дальше местное клюквенное вино. Вкусно. Очень вкусно. Дальше прочие вина – с основой на клюкву и яблоки. На листочек можно ставить строгие цифры, но те, кому лень пишут оценки в комментарии. Мне, разумеется, лень, так что пишу. В целом, они нежней, чем я люблю. Но вкусно. Одолевает рабочее: думаю, что про них надо рассказать. Вот доделаю вот это – и расскажу. В общем, еще три бутылки. Как я подниму рюкзак – становится все больше и больше вопросом. Особенно при учете двух кило клюквы после посещения рынка. Рынок почти пуст и тоже узнаваем: я ведь помню те времена, когда базары бывали раз в неделю по выходным и пустели потом.
Но все-таки Весьегонский винзавод – и вообще, и в этой экскурсии на этом самом месте, Очень - на своем месте. Очень, понимаете, вообще и в целом - про жизнь. Про виноград, которого в наших краях, конечно, не бывает.
Речка Молога для меня-то и вообще про жизнь. Про то как однажды в 78 году - 1978 - девочка из Устюга и из Капустина Яра и мальчик из Вильнюса... впрочем, они уже дядя, тетя и семья, работают в Москве, в четвертом управлении, в целом - сами - и надо думать, устают - от работы, от еще не трехлетнего, получается, сына - и в конце августа уходят в байдарочный поход по этой самой речке Мологе. В начале мая следующего года у них получаюсь я. Эта история должна там остаться - и я ее там оставляю. Рассказываю - не всю, не так - гиду Тамаре у дверей этого магазина.
После рынка нам предстоит обед, снова в "Порт Весьегонск", снова вкусный, где хлебосольная семья снова угощает - на этот раз вином, по дороге кстати обращаю внимание на ручной перевод стрелки на ж/д, через которую переезжает автобус. Думаю, успею сфотографировать. Но нет.
С соседнего стола - что-то там о раках и осетринах с прочей стерлядью, как, значит, еде прошлого - и я (мы, Надя, поэтому, увы, кажется, вслух): "Ага - ячневой крупы с деревянным маслом - на завтрак, обед и ужин - не хотите?" И это ведь хорошо, когда ячневой крупы... ее, в конце концов, если в горшке, если томить, можно сделать даже ничего так съедобным, про масло не знаю (...одна из моих бабушек - не та, которая пела про: "пошла плясать, дома нечего кусать", та, которая мама мальчика из Вильнюса, до конца жизни звала эту перловку - шрапнелью - ну, понятно, почему: мальчик-то родится в 1944, в деревне Кокарево под Смоленском).
В общем, едем. У нас же винно-железнодорожный тур. "Сапсаны", "Стрижи", "Ласточки", "Иволги" - а первый-то поезд всё равно "Кукушка". И пусть не та, которая паровозик, а та, которая один тепловоз, один вагон, их так звали - их так зовут по всем дальним краям, безвестным, которые только соединяет в России чугунка, и по которой они только и ходят. Ну... и лесовозы еще. Потому что за кукушкой - штабелями - лес. Леса в России много. На всех хватит.
Фотографируемся. Садимся. Нас в вагоне больше всего, но не только мы. За окнами начинается ничего. Вот это ожидаемое российское ничего, где с одной стороны лес да болото, с другой - болото до лес... Пою себе под нос - то есть, понятно, в автобусе перед, гид Антон: "А что мы будем делать? Петь у нас кто-нибудь умеет?" - и я: "Ну я умею...". И не то, чтобы прямо умею - немного лучше, чем любой другой, потому что всё-таки практика есть, но - немного. Но знаю, конечно: не спою – не надо. Можно - только вот так, под нос. Перебивая медведевского "Машиниста" то песней про "Невесёлая у нас беседушка..." то песней, как по морю как по синю плыла лебедь и отколь взялся ясён сокол... Вот в это самое "ничего".
Наверное, сначала - о том, что в какой-то момент - над этим "ничего" - призрак деревни, над ним - призрак церкви - растворяющееся в сумерках северное серебро. "Хорошая крепкая усадебная классика!" - это, кажется так - я, гиду Антону.
Потому что на самом-то деле он сначала... Мужичок. Местный такой вот весь. Сапоги много выше колен, лесной охотничий камуфляж, шапка, лицо того, кто на воздухе бывает больше и чаще. Явно весел, явно хочет поговорить. Я даже слегка опасаюсь, что к нам подсядет. (С принакрывшим ковром - такое чувство, что от меня фонит. И я начинаю разговаривать. И люди со мной. Там, где я как я вообще бы не подумала. Это я их боюсь – она-то нет. Она умеет.)
Но подсаживается… кажется все-таки к гиду Антону. Мне не очень видно, они впереди. Если так, то кажется не первый раз говорят, точно знакомы. "А я тут японский учу", - говорит мужичок. "Вот ты знаешь, как по-японски будет…" - и что-то там называет. И довольно бодро проговаривает. Довольно правильно, насколько я могу оценить. И еще, и еще раз. "А как там твоя деревня?" Кажется, Пески или Пеньки, отвечает тот, и кажется еще про шесть дворов, и снова, не помню, каким путем, возвращается к Японии… И кажется явно начинает пересказывать, потому что – я знаю эту книжку. Это "Западный ветер, тихая погода", и ему явно очень интересно.
Ну – вы понимаете сам момент? – за окнами российское ничего, болота на километры, деревни в шесть дворов, неясно живые ли, остановочные пункты Приворот, Ивановские казармы, Овинище – и много-много вообще безымянных разъездов под цифрами. И тут, значит, этот товарищ. С японским. Выдумаешь – не поверят же. А поскольку вот он – вообще не придуманный – встает, шутит про еще двух парней помоложе, груженых продуктами из «Магнита», про одного из этих парней: "Ну самурай же… ну чем не самурай?" - и выходит на каком-то безымянном разъезде.
Это ложится. Словом. В строку. Наверно в ту самую. Что все-таки не продолбали.
С нами заговорит еще один. Позже. Перед станцией, которая Овинище, и на которой выходят все и в вагоне остаемся только мы. Скорей дедушка. С палочкой. Певучий вологодский выговор – а что сделаешь, если в самом деле певучий? "А вы докуда, девочки?" - "До Красного Холма. А там на машине до Твери поедем". "А из Твери и до Москвы?" - "Ага, туда…" "Хорошо вам доехать" "И вам хорошо оставаться".
(...ну все: на тот момент тот паровоз уже точно - поехал)
Вологодский берег – он там. Где на самом деле есть вторая сторона той воды. Берег через "ничего" – там уже волок да волок, те дремучие леса и серебряные церкви. Все-таки тоже мои. Ну или я их… Песня про "пошла плясать: дома нечего кусать" – приехала в меня оттуда. Может, потом доехала и всякая песня…
Пока в поезде остаемся только мы – развлекаюсь. Пытаюсь поймать себя с отражением в окне. Получается вот эта штука. До сих пор довольна. Правильно получилось.
…ни словечка ведь не выкинешь. Ни словечка и ни денечка. Ни тогда, ни сейчас. Не рвани оно, наконец, не будь у нас всего нашего двадцатого – ну, я точно знаю, меня бы не было. Ну, то есть, да – многое из того, что нельзя – все-таки стало нельзя – наше нигде осталось – и нигде, и нашим. И работы еще чертов прорва, конечно. К которой я-то и руки не приложил и не приложу. Хотя как сказать.
Что сказать? Мы все сделали не так. Мы ничего не продолбали. Мы не можем. Потому что, в конце концов - это мы. Это вопреки.
а - и ну да. стихи старые, можно и сюда сразу:
"Письма после Победы"
***
Больше не шестая часть земли –
среди пажитей ее и числ.
Знаешь, дети нас переросли:
они здесь находят высший смысл.
А для нас - асфальт, гравий, песок,
да вон указатели висят,
на одном написано, что сто,
метров десять влево - бац, стопятьдесят...
Ино доберемся как-нибудь.
Да так густ отечественный дым –
что на холм, да золотом мазнуть,
а уж вот тебе и Третий Рим –
защищать, голосовать, взорвать, топить,
охранять объекты старины...
А четвертый, коему не быть –
вон себе стоит - и хоть бы хны.
А меж ними - ночь, болотный ил,
да все та ж чугунка дребезжит...
Кто досюда только ни ходил.
Кто под этим только ни лежит.
А над ними - линии дорог,
мгла болот, ижора, чудь и весь...
Сыновей рожать здесь - не дай бог,
и кого дай бог рожать - бог весть.
Где что делать - отправляться в путь
втихаря под этаким дождем.
Ино доберемся как-нибудь.
Ежели попустит - доживем.
Так и жить - и прясть за днями дни.
Будет нас, глядишь, чем вспомянуть.
Дети отличаются одним:
им опять охота на войну.
(2012 год, посмотрела... да, скверное это дело - уметь писать хорошие стихи.)
а теперь мне все это выхолащивать и делать отчет для работы и фейсбука. жалейте меня семеро, что ли)
@темы: сказочки, Те-кто-Служит, глубокоавторское, надежда андреевна, Лирика, телеги
-
-
13.12.2019 в 06:58А еще иногда рельсы поют. Зимой такой долгий протяжный звук, то ли стон, то ли две долгих ноты.
-
-
13.12.2019 в 07:49А так... вот эти поезда, которые и поезд на Сурхарбан, и его антипод, который Чёрный паровоз, и который сожрёт, их как-то столько раз рассказывают... что наверное они точно где-то есть.
Поют, да. Просто я-то вот скоро 30 лет живу в доме, у которого железная дорога - Белорусская, ага, тут вот, под домом буквально, в паре сотен метров. Поэтому оно очень
-
-
13.12.2019 в 08:16-
-
13.12.2019 в 09:14В детстве я гуляла вдоль железной дороги, мы на окраине жили. Там была степь и на ней колыхался ковыль, волнами. Весной цвета жимолость и дикий миндаль, суслики бегали. А лесополоса вдоль дороги была старой и чащобной, там даже росли подберезовики. И в сырые ночи мне из дома было слышно поезд, хотя из окон его не было видно. Дорога и все новое пахнет пропиткой шпал, полынью и солнцем. Сейчас тепло вспоминать, а стих этот - очень напомнил.
-
-
13.12.2019 в 11:24-
-
16.12.2019 в 19:19они что-то настолько про футбол
-
-
16.12.2019 в 19:53Плеер мне сейчас поёт, что там, за туманами, любят нас и ждут.
Так что пиши, как ждут и кого...
-
-
16.12.2019 в 20:32