NAVIGARE NECESSE EST, VIVERE NON EST NECESSE][Я шел домой. И я попал домой.(с)]Должен же кто-то, ягодка, быть плохим
Последний фрагмент крупного лирического отступления. Далее история ненадолго снова вернется к основному руслу в город Мьенже
предыдущее тутwww.diary.ru/~ingadar/p151687301.htm
www.diary.ru/~ingadar/p152808500.htm
www.diary.ru/~ingadar/p153213902.htm
www.diary.ru/~ingadar/p153377348.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163459107.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163516211.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163545343.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163614154.htm
www.diary.ru/~ingadar/p164256663.htm
www.diary.ru/~ingadar/p164336332.htm
www.diary.ru/~ingadar/p166672421.htm
www.diary.ru/~ingadar/p166731112.htm
www.diary.ru/~ingadar/p166776460.htm
www.diary.ru/~ingadar/p166811911.htm
www.diary.ru/~ingadar/p167029819.htm
www.diary.ru/~ingadar/p167134640.htm
www.diary.ru/~ingadar/p167157328.htm
www.diary.ru/~ingadar/p167296853.htm
www.diary.ru/~ingadar/p167617147.htm
www.diary.ru/~ingadar/p169230304.htm
Извините, предупреждаю честно: для меня это один из самых тяжелых кусков за всю историю.
Нет, я не люблю трагеди, кровищу и что там еще... распространять массовые психические страдальчества?
Да, врать про них я не могу и не буду.
Да, мне придется быть довольным количеством меня читающих. Не гонюсь. Извините.
оно вам надо?***
(Далия)
Так говорят все – лехтев просто говорят длиннее, вспоминая внутренние Каноны: «Каноны Прощания, Каноны Порога тяжело учить наизусть». Потом – далеко потом – таи-лехта Саайре эс Ноэн айе Далия понял, что помнит. Полностью и на память…
При той работе – понадобилось.
А запомнилось здесь. В почти безлюдном консультационно-восстановительном центре поселка. Теи-лехта Ллеаннэйр правда – «их рассказывала». Слушал. С самого начала. С того, как на Сьонтаха, дальнем и далеко слышно – недобром углу сектора Рианн-Марн появилась такая вот отдельная семья. А у них – в должное время и дочка. Девочка, которую очень скоро назовут Бубенчиком.
Теи-лехта Ллеаннэйр сидит. Неподвижно. Рассказывает. Открыто, полно и далеко, как уходя туда совсем. А потом прерывается. Сыплются слова – короче, суше:
- Она уже родилась рыжей… Кровь оказалась сильней моя, долгоживущих. И имя моей Семьи она приняла и подняла, когда пришло время, - смотрит. И начинает возвращаться. В сейчас. К потере. – Она выросла – она получилась на нас похожей. Военной – и храмовой, - слышно, как сбивается с дыхания. И, наконец, начинает плакать.
Заговорить потом у Саайре и получилось. Просто ничем другим наступившего совсем бесшумного было не нарушить. А оно копилось рядом, и быть с этим просто так было совсем неправильно. Да просто – выдохнул – и стало словами.
Конечно, уже помнил. Слова были. Там, где были холмы, недалекое море и вереск – и солнечные лучи, пробующие разломленную лепешку на камне. Первые строчки. Канона:
Жизнь состоит из того, из чего она состоит:
земля работает –
и растут горы –
и все реки текут.
Каждый родившийся жить на своей земле
говорит и о том,
что в должный срок ему придет пора перешагивать Порог –
идти туманными тропами к новому рождению.
…Горе и нежность одинаково падают на воду,
и одинаково - оставляют круги на воде –
текущей - путем всех рек и всех имен...
Она подхватывает. Почти не медля. Полным. Благодарят - жестом - ладони. Тем же голосом - отдельным и объемным, как должно говорить Канон Прощания. А то, что плачет - это от голоса совсем отдельно.
Жизнь состоит из того, из чего она состоит.
Моя сегодня - из того, как я стою и смотрю, как ты уходишь.
От нас. Совсем.
И говорит дальше, и дальше плачет, когда просит отпустить руки, передвигается, расшнуровывает вьюк ширдэна, убирает ленту, достает, собирает – опору за опорой – ткацкий станок, не выбиваясь из ритма, которым звучит голос. С ним же – Саайре и берется помогать. Недолго. На две первых, недолгих строки из Канона – лехта Льеанн еще не прерывается. Потом смотрит – долго – на серый клубок основы, пока взвешивает – замолкает. И говорит снова, привычным движением натягивая нить за нитью. По всем опорам: проворачиваться – на длинное. Связывать приходится…
Связывает – и между ровным голосом от текста до текста – сыпким, человеческим:
- Как я не думала, что мне придется…
…Один раз таи-лехта Саайре даже и говорил – почему так помнит. Говорил – они у меня под руками. Слово к слову – зерно к зерну. Зерном одинаково называют и один из знаков записи, и перекрестье нитей в ткани. Так и читал. Пальцами. Саайре никогда не мог вспомнить, откуда взялись - те, другие нитки - яркого, желтого, редкого: траурного цвета. Саайре никогда не держал этого пояса в руках. И все-таки знал - просто потому что - с закрытыми глазами, какие они ровные - привычной рукой и все-таки не одинаковые зерна нити. Где между должными словами Канона (...вспоминала тебя. Рассказывала. Рассказывала тебя обратно. Провожала…) - вплетались слово за словом - истории. Разные. Неважные. Единственные зернышки чужой памяти. Бусинки. Мелкий такой жемчуг – кажется, все равно будет под пальцами… Хотя срываются – и падают. В воду. Путем всей земли. Безвозвратно.
О том, какой невероятный ливень накрыл собой практически безводный каменный пояс дней за пять после того, как на свет появилась маленькая, которую потом назовут Нин-Найр. О том, как смеялся рыжий эс'тиер Хойда, сооружая детский лазальный городок из списанного чего придется - стандартные конструкции до той дыры не довозили: что на армейке ни делай, все равно что-нибудь... профильное получится.
И получилось. Это были почти смешные истории, пока звучал голос – за ними не было слышно сегодняшнего страшного, - про то, как приходилось искать в мамином крохотном "парке" некстати подвернувшиеся запчасти... Талантливо спрятанные там детскими руками. Как вредничала Бубенчик - и как с ней говорили. Что это тоже оружие - то, из чего составляют оружие - с чем не играют. С ним работают. С ним дружат. Этому учатся. Интересно? Хорошо. Но это не всегда будет весело...
А ей было. Маленькой Нин-Найр понравилось - учиться дружить с оружием. С настоящим, конечно. Ну – медленнее, чем это полагается по нормативам, как тоже смеялся рыжий эс’тиер Хойда. Ей тогда и первого детского имени не было. Когда начиналось. И у нее получалось пугаться – случайно, когда за обучением собьет со стола маленькую каменную чашечку – очень неудачно, твердые полы в нижнем этаже «типовых жилых единиц» - треснет и вдребезги: что – у нас теперь не будет настоящей воды? И как говорили – что нет, все у нас будет – сделаем сами. Кстати, с вот этим вот режимом личного табельного им можно работать и как резаком, хочешь попробовать? А мама вмешиваться не будет, правда?
Чашка получилась – эта самая шершавая, небольшая каменная чашка с простым, не самым выверенным орнаментом по краям – и сейчас здесь, во вьюке лежит, точно – помнит, как лехта Льеанн ее укладывала. То, что обязательно забирать с собой.
Говорила о близком. О самом открытом. Хоть о том, как тогда же, где у старой чашки слушала старые легенды маленькая Нин-Найр… и испугалась. Потому что ведь спросила, услышав – про старшего из живых родичей: а разве еще другие бывают? У Семьи Ойхо бывают. Стражники – по ту сторону, старшие родичи в посмертии. Мы все так уходим. А потом она поверит, спросит: «И ты?» - услышит: «И я – когда придет мой срок… очень нескоро», - испугается и будет говорить, что маму не пущу. Долго так придется – обнять и говорить…
А так – бояться не очень любила. Плохо получалось. Потом лехта Льеанн рассказывала так, что уводила, так, что снова почти можно было улыбнуться, слушая – как потом уже, когда семью перевели на Тонгарика, на надводных платформах – долго приходилось объяснять Нин-Найр, что морские птицы, шумно навещавшие базы, твари, конечно, крайне наглые – но не опасные…
Маленькую Нин-Найр, которая взрослые нормы стрельбы брала до первого взрослого имени.
Говорила, как ныряла за жемчугом – за отпущенными мгновениями истории, как время сдвигала – что Саайре почти слышал, как смеется уже почти взрослая Нин-Найр, знакомя родителей с выбранной специальностью после первой аттестации: "Все-таки Армейский восстановительный... Ну, мам, мы же с тобой тоже похожи! А уметь стрелять - где и пригодится". Храмовое звание она тоже подняла. Потом. Много позже первых полосатых на форме... Здесь, на Далии.
...А когда Саайре вспоминал, что было, что совсем кончилось - так ярко, когда казалось, что время - правда вода, и сейчас сил не хватит, задохнешься - голос и возвращался. Тот же, полный, мимо и отдельно от слез. Голос укладывающий зерно за зерном - нить пояса и слова Канона Прощания. За которым и говорил - и те Каноны, что в памяти еще не сидели – складывались, чтоб потом – читал наощупь и не мог забыть...
А правильно помнил: истории не падали - под воду: кончилось - они вплетались. В широкий, в две ладони пояс. Долговременного траура. Я тебя помню рядом и буду помнить.
Это накидку полного траура – так говорит традиция: должно снять. Когда приходит время проводить ушедшего и возвращаться обратно в мир живых жить дальше. Если это можно – решить вернуться и жить…
Каноны помнил. Истории помнил. А дни – не очень получалось. Прерывалось – помнил. Где-то там, под руками, в поясе, точно вплетено маленьким шрамиком – хотя привычные руки не сбиваются, ровным, очень ровным зерном ложится нить: «Ел сегодня? Нет – иди. Ты выполняешь очень непростую работу, Са-ай. Надо есть хорошо. Насколько сейчас можно. И…расскажи мне, что происходит снаружи. Насколько сможешь».
А там происходило. Еще несколько дней и он узнает, как им повезло. Когда уже в степи материка Далия, глубоко на территории фай, на местной храмовой территории, будет стараться занять чем-нибудь голову, и складывать из доступных последних новостей картину. И голова плохо занималась, потому что понимал – как им повезло. И… не только повезло.
С озерного края отступали. Остатки освободительных армий, так и не додавившие ни остатки сопротивления местных фай в Глухом углу, ни друг друга – ради единой власти и командования, откатывались от подразделений боевых действующих сил Легиона сектора Таркис. Там заканчивалась война. Качественно оснащенной (стараниями «пришлых и лишних» фай) Восточной армии Далии, перешедшей практически полностью к сторонникам независимости, все-таки не удалось взять Башню транспортных каналов – ее службы и ее командир имели слишком… не местное представление о присяге. В живых из этих верных присяге службы Башни уцелело очень немного – в том числе, не осталось и госпиталя, где служила Нин-Найр. Но они продержались достаточно, чтобы поднятые по тревоге войска быстрого реагирования успели прорваться через удерживаемый транспортный канал. Видимо возможность разумно договориться о возмещениях и компенсациях Далия потеряла там, под развалинами городков Башни. Решение о полном военном воздействии на земле, принятой под имя и ответственность, последний раз принималось давно – слишком бессмысленный расход ресурса, слишком долговременно сказывающийся на земле, ее населении – да и на отвечающих за нее.
А Саайре читал, как Легион прошел плодородные земли материка Далия, и дочищал Озерный край и болотистые малолюдные леса Сорлеха. Если верить доступным источникам, не слишком злоупотребляя на всем своем пути разрешениями полного военного воздействия. Впрочем, при перечне дозволенных действий – чем там остается злоупотреблять? Но, как говорили уже тогдашние общедоступные данные, эр’ньеро Карно эс Тарэ айе Рианн-Марн, командующий двенадцатым отрядом специального назначения «Маргаи», сумел заслужить не одно строгое взыскание именно за превышение разрешенных воздействий. Саайре потом узнает: местное отдельное имя, выданное заслуженно, легло эр’ньеро Карно эс Тарэ айе Рианн-Марн на плечи намертво: ходил, слушал, сам порой называться не отворачивался - эр’ньеро Мясорубка… Очень потом.
А тогда увидит на экране общего передающего – вздрогнет. Лицо запомнил, хотя казалось бы – вовсе того лица не видел. Солнце. На золоте нашивок. И голос.
Тот безымянный поселок отступающие не обошли. Прошли сквозь. Чего Саайре почти и не заметил. На удивление… Те, кому нечего было терять тоже вели себя по-разному – на своей земле.
А дальше Саайре эс Ноэн айе Далия помнил долго. Привычные руки не собьются – зерно к зерну, но где-то в том же поясе – шрамом – перерывом между ровными строками Канона – можно прочитать предысторию легенды о том, как один раз эр’ньеро Мясорубка остановился и повернул назад.
И что легенда об этом тоже была, Саайре эс Ноэн айе Далия узнает куда позже.
А тогда просто был перерыв. Долгий. Дня на два. Работать надо было. Потом – прибывшая команда, дальняя эвакуация, полутемный, в мирное время точно грузовой, транспорт пахнет пылью, а Льеанн свернулась и, кажется спит. Сидел рядом, прислушивался, беспокоить не стал.
…И материк Далия, безопасное место, жаркое солнце, как лето в самом разгаре, пыль над выжженной солнцем травой. Твердая как камень земля, даже на посадочном покрытии сэкономили. Старая каменная стена, за ней такие же строения, низкие, как друг на друге, плоские... И мозаичная звезда у входа в калитку. Храмовые. Местные уцелевшие. Как поймет потом - с очень разных мест.
Помнил, как вежливо, с расстояния, лехта Льеанн благодарит пилота. Как говорит встречающим за калиткой: двое, явно недавно прибывшая, рыжеволосая, солнце пригладило до яркого румянца: непривычная, и старая, кремень, обожженный солнцем. Они называли имена, было – но в памяти остались так: рыжая и старуха. А лехта Льеанн представляется, в ответ слышит, потом просит прощения. Что приходится переступать их порог - вот такой. Старшая спрашивает: "Что мы можем сейчас вам дать?" - ей отвечают почти легким, вежливым: "Воду, еду, место - и тишину". "Этого здесь достаточно", - обводит ладонь старшей. Еще видел - что-то порывается спросить и рыжая, но движение ее ладони Льеанн ловит на лету, останавливает, оглядывает ту медленно – из-под накидки – и говорит: "Нет, я благодарю, не надо. Совсем не надо". Ей. А потом уже в небо: "Возможно, мне придется просить этот дом. И вас. Очень... сильно просить".
Пришлось. Если она тогда уже думала...
Местная вода чуть соленая и с пузырьками, но пыль и сухость внутри смывает, комнаты в домах прохладные, тенистые очень, выбеленные, потолки низкие, а проходы длинные, как норы, и еще ниже. Тихо там...
А станок и правда - для переходов. Собрать опоры, заново поставить раму, растянуть... получается. И продолжить – ткать пояс.
Для привычных рук - это быстро. Дня два прошло. Три. А его тоже солнце поцеловать успело. Утром и под вечер лехта Льеанн отправляла - просила "песчаных щелкунчиков" собирать и с водокачкой помогать справляться... до лишних энергопоставок долго. Это тоже вплетено где-то между строк внутренних Канонов
а однажды приходит время...
выплакать и рассказать, назвать словами
все имена и всех тех, чьи лица,
чьи речи, дела и земли
выгравированы на внутренней поверхности век
безлунной ночью выйти на пустошь
босиком по холодной земле
и хрустким пластинам песчаника
кружиться, раскинув руки
горлом выводить единственный звук
из глубины
изнутри
ах, горькое горе, не вместить
не объять и не остановить
не удержать
горькое, горькое, горькое...
... До которых доходят так редко, что никогда, почти никогда.
Это быстро. Привычными руками - очень быстро. Широкий пояс, длинный, под три раза завернуться (…помню тебя - и память моя всегда со мной... )
До последнего.
Каждый живой –
кто был, есть и будет –
каждый миг мира –
в капле дыхания того, кто держит все наши земли - звонкий золотой песок,
растущий в небо.
Иди.
До яркого полудня, где лехта Льеанн срежет нити основы, завяжет кисти, соберет ленту пояса – примерит, завернется уже - и - знал, что неправильно - отпустит - течь, падать. Медленно. Медленней - чем... удивленное - полное - каменное:
- Нет. Не могу, - наклонится, поднимет, в руках держит. Говорит. Не Саайре совсем. Во времени живых. - Не могу это принять и тебя отпустить.
А дальше помнилось не так подробно. Как будто разбилась одна большая память на осколки. Каждый яркий, каждый острый, руки режут, вместе собирается с трудом. Сначала назвала ему – выслушал. Потом позвала ту старшую, камень, кремневый останец посреди степей, звала как старшую. И еще двоих. Сказала, что мне все-таки придется. Повторила еще раз. Только тогда себе положил. Понял.
Говорила лехта Льеанн тоже Каноном. Почти. Что выбор, будет ли для нее завтра, отдает Милосердному в ладони: ей не под силу - приподнять и понести. А не понимая, быть ей или нет - она хотя бы опасна. Помнит: тихое, далекое: "Мир и так надломили. Слышу. Что за мной по следам трескается и течет". Просит разрешения - подождать выбора у корня этого дома. И ладонь старухи отпускает: "разрешаю".
Тогда лехта Льеанн говорит. Недолго. Распоряжается. Говорит и о нем тоже. Ему. Что и как делать дальше – а еще о личном наставничестве, аттестациях, не сданной по причине войны первой профессиональной - это сидело, а что сам говорил, не помнилось. Подтвержал, что так. Сделаю и отвечу: смогу. Но слов не помнил. Не собрать никак - из мелких, острых, режущих руки осколков воедино, когда так можно - говорить, называть, не личное - но о том, что другим не передают в руки... передают в руки, только если... Понимал, а собрать не получалось. Кроме последнего.
Знал, что так неправильно - недолжно - что так просто невозможно сейчас, перед таким выбором... И знал. Как то, что есть он сам. Кто бы ни смотрел. Даже с неба. Должно - посмотреть - собрать в одно дни, которые ее знаешь. Дни, которые er'mei niery Льеанн должен. И всеми ними сказать:
- Я буду тебя ждать.
И запомнить совсем, как медленно и долго, дольше, чем затихнут шаги, чем можно вдохнуть, чем вообще бывает, падает с ее ладоней и остается. Полное такое: "Извини".
А потом был день, и утро было долгим – ночь и еще. А сказал верно. Ждал. Больно не было – и не боялся почти. Просто ждал. А еще – был. Помнил жаркое солнце, но очень сильные и холодные ветра под закат. Была та рыжая, «приласканная» местным солнцем – это она привела в «бывшую школьную» комнату с общим передающим, заодно помог им обеспечение наладить. Она первым вечером, когда понимал, а как это – вот так ждать, еще совсем целиком – постучалась, спросила: «Ты есть будешь?» Хотел сказать – не понимаю, но еда была и от нее пахло. Вкусно. А рыжая, в большой, явно чужой, рубашке разливала похлебку по мискам и предупреждала еще. Его лично. Что: «Там мясо… и это зерновки. Ну – мыши. Их тут едят». Так что вместо первой вечерней пустоты ожидания – рассказывал, что добывалось тем летом. В школе. Во время продуктовых экспедиций. Тоже в котел шло разное…
А еще были очень холодные, очень ясные ночи. Высокое небо, засыпанное – хоть по памяти проверяй местную карту созвездий. Вот под ними было хуже. Это второй ночью, отдышаться от изученных новостей вышел. Смотрел. Думал вот эта, колючая, Заревой Осколок – ее, наверно, и из Колодца видно.
В Колодце, у Корня дома темно всегда. Настоящие дома лехтев без него не строятся. «А зачем они?» - и негромкий голос из памяти, как будто лехта Льеанн не там, а здесь. «К разумным иногда приходит – время для тишины. Самой разной. В которую не вправе вмешиваться никто, кроме него самого и его Бога. А если есть такое время – для него должно быть место. Да, там как раз перечитывают книгу самого себя, когда пытаются поднять звание лехта, - и улыбалась. - А еще там хорошо травы сушить».
Вспоминал, смотрел на Заревой осколок, острый такой, холодный. Так и просмотрел, прослушал, когда успела?
- Когда выйдет, попросишь прощения у своей Наставницы, - старая-старая лехта тоже смотрит вверх, на колючую звезду. Промежуток - осознать присутствие, расслышать, понять... сорваться, накрывая единственно нужным - то, что она продолжает. Дикое - что-то там про «пустила к ней ту женщину: так нужно» - невероятным:
- «Когда она выйдет…»? - сплескивает с рук все эмоциональное наполнение фразы, поздно сообразив, что в темноте его не видно. Зря - как раз успеет сообразить.
- Думаю, - говорит старуха, - думаю и разрешаю себе сказать: выйдет. - Местной ли пословицей, простой ли правдой укладывая на его новый спрашивающий жест. - Переживи все деревья, что ты посадил в своем саду - научишься понимать.
- Я не успею, - вслух понимает Саайре.
- Тогда тебе придется научиться этому раньше.
Молчат. Ветер холодный, звезды колючие. Все есть полностью. И не страшно.
- Эс Хэрмэн с долгом за спиной не уходят: носить долго, - когда уже не ждал, говорит старуха. - Вот та женщина... А ты жди.
Потом страшно стало. Не под рассвет, когда поднялся и пошел к корню дома. Знал, что нужно. Оказалось – понял не он один. Не когда видел, медленно, как поднимается от корня дома лехта Льеанн, смотрит далеко и пусто - память так и напоминает: приглядывается сквозь воду, когда говорит – ему и тем, кто за спиной: все те же: рыжая и старуха: "Лехта Ирьетсайи эс Ренно айе Таркис ушла от нас совсем. Помогите ее проводить". Даже не тогда, когда можно понять: имя знакомое, понять и вспомнить - детство, Болотный поселок, темные косы, странный певучий и присвистывающий голос Старшей наставницы той поселковой школы, супруги Кумала – на ее плечах лежало преподавание языка, письменности и еще истории Тейрвенон - тем, кто постарше – лехта Ийса... Она? - И потом уже, когда провожали, увидел - да. Пусть мертвых сложно узнавать... и не уверен, что встреть - узнал бы ее живую. Это думал – за это уже держался. Как раз потом.
Страшно стало потом… Говорит из-за спины старуха: "У нее есть родные?" - и лехта Льеанн отзывается: "Уже нет. Она просила назвать, что нет. Она хотела остаться здесь..." - и делает шаг от края корня дома. От стены...
...а на самом деле все равно там остается. Так и видел – стену (…штукатуренная, белая, мягкий угол – на переходе в «нору» к корню дома, старая, тоже белым залитая, выбоина как раз над головой стоящей). Что бы ни было вокруг - лехта Льеанн просто все равно там стоит – ждет выбора и не знает, будет ли завтра. Эти не считаются. Это должно. Там – долго, и приходится помогать, и это тяжело – но все равно смотреть страшно. Как держится – отдельно, приглядываясь как сквозь воду – кажется, совсем не говорит. Знал, что стена не казалась – не только ему казалась: не по делу никто лехта Льеанн ни одним словом задеть не рискнул. И она… По делу – было.
Но это должно – попрощаться…
На прощальной церемонии и понимал, что с Канона теперь не собьется. Говорила-то эта – рыжая: в память тоже ложился – текучий, полноводный, очень уместный голос. За него держался. И – длинные, в дымке, четко прорезанные солнечные лучи. Рассвет. Осенний, прозрачный…
Но было страшно. И было длинно. Длилось… вот за прощальной церемонией, не доходя до полудня, и кончилось. Но когда откуда-то течет та вода – время длиннее…
…До полудня, где та рыжая, несообразно, шумно шлепая подошвами, летит по ступеням – Саайре уже знал, от библиотеки, из любимого места, и заодно от налаженного общего передающего. И в невидимую и всем понятную воду ныряет также, просто и несообразно, почти не сбавляя шага и звонко:
- Ниери Ллэаннейр! Вас нашли. С сообщением… вызовом… если это, конечно, Вы, потому что…
Еще ничего не понять – но она поворачивается. И видимо ловит сообщение личным внутренним. Взгляд еще не понимает. Тишина – где та вода перестает течь.
- Да, я… - медленно укладывает теи-лехта Ллэаннейр эс Хэрмэн айе Ойхо. И делает шаг – от той стены, у которой на самом деле стоит. Смотреть на них. Объяснять – вряд ли этой рыжей. – Да – я видимо снова zu-toёra. – Она стоит. И стены у нее за спиной больше нет. И хрупким ледяным водопадом, словами, которые не звучат при других… Жизнь начинается снова, пока Льеанн продолжает вслух. – Если это выбор, ньера Таэри, я его принимаю. Иду собираться.
У Саайре тоже срывается первым… До того, как рванется – к ней, живой – с перед всеми неверным: «Эр’меи Льеанн – разрешите… я с вами?» - до того, как Льеанн поблагодарит эту вот рыжую… а еще оттолкнет что-то отрицательным жестом. И сама подойдет под благословение. До всего.
Так надо – и надо словами. Неважно, что никто кроме него не слышит, как шевельнутся губы. Все равно – первый раз вслух:
- Благодарю, ньера Таэри. Спасибо, Господин-Тень.
предыдущее тутwww.diary.ru/~ingadar/p151687301.htm
www.diary.ru/~ingadar/p152808500.htm
www.diary.ru/~ingadar/p153213902.htm
www.diary.ru/~ingadar/p153377348.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163459107.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163516211.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163545343.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163614154.htm
www.diary.ru/~ingadar/p164256663.htm
www.diary.ru/~ingadar/p164336332.htm
www.diary.ru/~ingadar/p166672421.htm
www.diary.ru/~ingadar/p166731112.htm
www.diary.ru/~ingadar/p166776460.htm
www.diary.ru/~ingadar/p166811911.htm
www.diary.ru/~ingadar/p167029819.htm
www.diary.ru/~ingadar/p167134640.htm
www.diary.ru/~ingadar/p167157328.htm
www.diary.ru/~ingadar/p167296853.htm
www.diary.ru/~ingadar/p167617147.htm
www.diary.ru/~ingadar/p169230304.htm
Извините, предупреждаю честно: для меня это один из самых тяжелых кусков за всю историю.
Нет, я не люблю трагеди, кровищу и что там еще... распространять массовые психические страдальчества?
Да, врать про них я не могу и не буду.
Да, мне придется быть довольным количеством меня читающих. Не гонюсь. Извините.
оно вам надо?***
(Далия)
Так говорят все – лехтев просто говорят длиннее, вспоминая внутренние Каноны: «Каноны Прощания, Каноны Порога тяжело учить наизусть». Потом – далеко потом – таи-лехта Саайре эс Ноэн айе Далия понял, что помнит. Полностью и на память…
При той работе – понадобилось.
А запомнилось здесь. В почти безлюдном консультационно-восстановительном центре поселка. Теи-лехта Ллеаннэйр правда – «их рассказывала». Слушал. С самого начала. С того, как на Сьонтаха, дальнем и далеко слышно – недобром углу сектора Рианн-Марн появилась такая вот отдельная семья. А у них – в должное время и дочка. Девочка, которую очень скоро назовут Бубенчиком.
Теи-лехта Ллеаннэйр сидит. Неподвижно. Рассказывает. Открыто, полно и далеко, как уходя туда совсем. А потом прерывается. Сыплются слова – короче, суше:
- Она уже родилась рыжей… Кровь оказалась сильней моя, долгоживущих. И имя моей Семьи она приняла и подняла, когда пришло время, - смотрит. И начинает возвращаться. В сейчас. К потере. – Она выросла – она получилась на нас похожей. Военной – и храмовой, - слышно, как сбивается с дыхания. И, наконец, начинает плакать.
Заговорить потом у Саайре и получилось. Просто ничем другим наступившего совсем бесшумного было не нарушить. А оно копилось рядом, и быть с этим просто так было совсем неправильно. Да просто – выдохнул – и стало словами.
Конечно, уже помнил. Слова были. Там, где были холмы, недалекое море и вереск – и солнечные лучи, пробующие разломленную лепешку на камне. Первые строчки. Канона:
Жизнь состоит из того, из чего она состоит:
земля работает –
и растут горы –
и все реки текут.
Каждый родившийся жить на своей земле
говорит и о том,
что в должный срок ему придет пора перешагивать Порог –
идти туманными тропами к новому рождению.
…Горе и нежность одинаково падают на воду,
и одинаково - оставляют круги на воде –
текущей - путем всех рек и всех имен...
Она подхватывает. Почти не медля. Полным. Благодарят - жестом - ладони. Тем же голосом - отдельным и объемным, как должно говорить Канон Прощания. А то, что плачет - это от голоса совсем отдельно.
Жизнь состоит из того, из чего она состоит.
Моя сегодня - из того, как я стою и смотрю, как ты уходишь.
От нас. Совсем.
И говорит дальше, и дальше плачет, когда просит отпустить руки, передвигается, расшнуровывает вьюк ширдэна, убирает ленту, достает, собирает – опору за опорой – ткацкий станок, не выбиваясь из ритма, которым звучит голос. С ним же – Саайре и берется помогать. Недолго. На две первых, недолгих строки из Канона – лехта Льеанн еще не прерывается. Потом смотрит – долго – на серый клубок основы, пока взвешивает – замолкает. И говорит снова, привычным движением натягивая нить за нитью. По всем опорам: проворачиваться – на длинное. Связывать приходится…
Связывает – и между ровным голосом от текста до текста – сыпким, человеческим:
- Как я не думала, что мне придется…
…Один раз таи-лехта Саайре даже и говорил – почему так помнит. Говорил – они у меня под руками. Слово к слову – зерно к зерну. Зерном одинаково называют и один из знаков записи, и перекрестье нитей в ткани. Так и читал. Пальцами. Саайре никогда не мог вспомнить, откуда взялись - те, другие нитки - яркого, желтого, редкого: траурного цвета. Саайре никогда не держал этого пояса в руках. И все-таки знал - просто потому что - с закрытыми глазами, какие они ровные - привычной рукой и все-таки не одинаковые зерна нити. Где между должными словами Канона (...вспоминала тебя. Рассказывала. Рассказывала тебя обратно. Провожала…) - вплетались слово за словом - истории. Разные. Неважные. Единственные зернышки чужой памяти. Бусинки. Мелкий такой жемчуг – кажется, все равно будет под пальцами… Хотя срываются – и падают. В воду. Путем всей земли. Безвозвратно.
О том, какой невероятный ливень накрыл собой практически безводный каменный пояс дней за пять после того, как на свет появилась маленькая, которую потом назовут Нин-Найр. О том, как смеялся рыжий эс'тиер Хойда, сооружая детский лазальный городок из списанного чего придется - стандартные конструкции до той дыры не довозили: что на армейке ни делай, все равно что-нибудь... профильное получится.
И получилось. Это были почти смешные истории, пока звучал голос – за ними не было слышно сегодняшнего страшного, - про то, как приходилось искать в мамином крохотном "парке" некстати подвернувшиеся запчасти... Талантливо спрятанные там детскими руками. Как вредничала Бубенчик - и как с ней говорили. Что это тоже оружие - то, из чего составляют оружие - с чем не играют. С ним работают. С ним дружат. Этому учатся. Интересно? Хорошо. Но это не всегда будет весело...
А ей было. Маленькой Нин-Найр понравилось - учиться дружить с оружием. С настоящим, конечно. Ну – медленнее, чем это полагается по нормативам, как тоже смеялся рыжий эс’тиер Хойда. Ей тогда и первого детского имени не было. Когда начиналось. И у нее получалось пугаться – случайно, когда за обучением собьет со стола маленькую каменную чашечку – очень неудачно, твердые полы в нижнем этаже «типовых жилых единиц» - треснет и вдребезги: что – у нас теперь не будет настоящей воды? И как говорили – что нет, все у нас будет – сделаем сами. Кстати, с вот этим вот режимом личного табельного им можно работать и как резаком, хочешь попробовать? А мама вмешиваться не будет, правда?
Чашка получилась – эта самая шершавая, небольшая каменная чашка с простым, не самым выверенным орнаментом по краям – и сейчас здесь, во вьюке лежит, точно – помнит, как лехта Льеанн ее укладывала. То, что обязательно забирать с собой.
Говорила о близком. О самом открытом. Хоть о том, как тогда же, где у старой чашки слушала старые легенды маленькая Нин-Найр… и испугалась. Потому что ведь спросила, услышав – про старшего из живых родичей: а разве еще другие бывают? У Семьи Ойхо бывают. Стражники – по ту сторону, старшие родичи в посмертии. Мы все так уходим. А потом она поверит, спросит: «И ты?» - услышит: «И я – когда придет мой срок… очень нескоро», - испугается и будет говорить, что маму не пущу. Долго так придется – обнять и говорить…
А так – бояться не очень любила. Плохо получалось. Потом лехта Льеанн рассказывала так, что уводила, так, что снова почти можно было улыбнуться, слушая – как потом уже, когда семью перевели на Тонгарика, на надводных платформах – долго приходилось объяснять Нин-Найр, что морские птицы, шумно навещавшие базы, твари, конечно, крайне наглые – но не опасные…
Маленькую Нин-Найр, которая взрослые нормы стрельбы брала до первого взрослого имени.
Говорила, как ныряла за жемчугом – за отпущенными мгновениями истории, как время сдвигала – что Саайре почти слышал, как смеется уже почти взрослая Нин-Найр, знакомя родителей с выбранной специальностью после первой аттестации: "Все-таки Армейский восстановительный... Ну, мам, мы же с тобой тоже похожи! А уметь стрелять - где и пригодится". Храмовое звание она тоже подняла. Потом. Много позже первых полосатых на форме... Здесь, на Далии.
...А когда Саайре вспоминал, что было, что совсем кончилось - так ярко, когда казалось, что время - правда вода, и сейчас сил не хватит, задохнешься - голос и возвращался. Тот же, полный, мимо и отдельно от слез. Голос укладывающий зерно за зерном - нить пояса и слова Канона Прощания. За которым и говорил - и те Каноны, что в памяти еще не сидели – складывались, чтоб потом – читал наощупь и не мог забыть...
А правильно помнил: истории не падали - под воду: кончилось - они вплетались. В широкий, в две ладони пояс. Долговременного траура. Я тебя помню рядом и буду помнить.
Это накидку полного траура – так говорит традиция: должно снять. Когда приходит время проводить ушедшего и возвращаться обратно в мир живых жить дальше. Если это можно – решить вернуться и жить…
Каноны помнил. Истории помнил. А дни – не очень получалось. Прерывалось – помнил. Где-то там, под руками, в поясе, точно вплетено маленьким шрамиком – хотя привычные руки не сбиваются, ровным, очень ровным зерном ложится нить: «Ел сегодня? Нет – иди. Ты выполняешь очень непростую работу, Са-ай. Надо есть хорошо. Насколько сейчас можно. И…расскажи мне, что происходит снаружи. Насколько сможешь».
А там происходило. Еще несколько дней и он узнает, как им повезло. Когда уже в степи материка Далия, глубоко на территории фай, на местной храмовой территории, будет стараться занять чем-нибудь голову, и складывать из доступных последних новостей картину. И голова плохо занималась, потому что понимал – как им повезло. И… не только повезло.
С озерного края отступали. Остатки освободительных армий, так и не додавившие ни остатки сопротивления местных фай в Глухом углу, ни друг друга – ради единой власти и командования, откатывались от подразделений боевых действующих сил Легиона сектора Таркис. Там заканчивалась война. Качественно оснащенной (стараниями «пришлых и лишних» фай) Восточной армии Далии, перешедшей практически полностью к сторонникам независимости, все-таки не удалось взять Башню транспортных каналов – ее службы и ее командир имели слишком… не местное представление о присяге. В живых из этих верных присяге службы Башни уцелело очень немного – в том числе, не осталось и госпиталя, где служила Нин-Найр. Но они продержались достаточно, чтобы поднятые по тревоге войска быстрого реагирования успели прорваться через удерживаемый транспортный канал. Видимо возможность разумно договориться о возмещениях и компенсациях Далия потеряла там, под развалинами городков Башни. Решение о полном военном воздействии на земле, принятой под имя и ответственность, последний раз принималось давно – слишком бессмысленный расход ресурса, слишком долговременно сказывающийся на земле, ее населении – да и на отвечающих за нее.
А Саайре читал, как Легион прошел плодородные земли материка Далия, и дочищал Озерный край и болотистые малолюдные леса Сорлеха. Если верить доступным источникам, не слишком злоупотребляя на всем своем пути разрешениями полного военного воздействия. Впрочем, при перечне дозволенных действий – чем там остается злоупотреблять? Но, как говорили уже тогдашние общедоступные данные, эр’ньеро Карно эс Тарэ айе Рианн-Марн, командующий двенадцатым отрядом специального назначения «Маргаи», сумел заслужить не одно строгое взыскание именно за превышение разрешенных воздействий. Саайре потом узнает: местное отдельное имя, выданное заслуженно, легло эр’ньеро Карно эс Тарэ айе Рианн-Марн на плечи намертво: ходил, слушал, сам порой называться не отворачивался - эр’ньеро Мясорубка… Очень потом.
А тогда увидит на экране общего передающего – вздрогнет. Лицо запомнил, хотя казалось бы – вовсе того лица не видел. Солнце. На золоте нашивок. И голос.
Тот безымянный поселок отступающие не обошли. Прошли сквозь. Чего Саайре почти и не заметил. На удивление… Те, кому нечего было терять тоже вели себя по-разному – на своей земле.
А дальше Саайре эс Ноэн айе Далия помнил долго. Привычные руки не собьются – зерно к зерну, но где-то в том же поясе – шрамом – перерывом между ровными строками Канона – можно прочитать предысторию легенды о том, как один раз эр’ньеро Мясорубка остановился и повернул назад.
И что легенда об этом тоже была, Саайре эс Ноэн айе Далия узнает куда позже.
А тогда просто был перерыв. Долгий. Дня на два. Работать надо было. Потом – прибывшая команда, дальняя эвакуация, полутемный, в мирное время точно грузовой, транспорт пахнет пылью, а Льеанн свернулась и, кажется спит. Сидел рядом, прислушивался, беспокоить не стал.
…И материк Далия, безопасное место, жаркое солнце, как лето в самом разгаре, пыль над выжженной солнцем травой. Твердая как камень земля, даже на посадочном покрытии сэкономили. Старая каменная стена, за ней такие же строения, низкие, как друг на друге, плоские... И мозаичная звезда у входа в калитку. Храмовые. Местные уцелевшие. Как поймет потом - с очень разных мест.
Помнил, как вежливо, с расстояния, лехта Льеанн благодарит пилота. Как говорит встречающим за калиткой: двое, явно недавно прибывшая, рыжеволосая, солнце пригладило до яркого румянца: непривычная, и старая, кремень, обожженный солнцем. Они называли имена, было – но в памяти остались так: рыжая и старуха. А лехта Льеанн представляется, в ответ слышит, потом просит прощения. Что приходится переступать их порог - вот такой. Старшая спрашивает: "Что мы можем сейчас вам дать?" - ей отвечают почти легким, вежливым: "Воду, еду, место - и тишину". "Этого здесь достаточно", - обводит ладонь старшей. Еще видел - что-то порывается спросить и рыжая, но движение ее ладони Льеанн ловит на лету, останавливает, оглядывает ту медленно – из-под накидки – и говорит: "Нет, я благодарю, не надо. Совсем не надо". Ей. А потом уже в небо: "Возможно, мне придется просить этот дом. И вас. Очень... сильно просить".
Пришлось. Если она тогда уже думала...
Местная вода чуть соленая и с пузырьками, но пыль и сухость внутри смывает, комнаты в домах прохладные, тенистые очень, выбеленные, потолки низкие, а проходы длинные, как норы, и еще ниже. Тихо там...
А станок и правда - для переходов. Собрать опоры, заново поставить раму, растянуть... получается. И продолжить – ткать пояс.
Для привычных рук - это быстро. Дня два прошло. Три. А его тоже солнце поцеловать успело. Утром и под вечер лехта Льеанн отправляла - просила "песчаных щелкунчиков" собирать и с водокачкой помогать справляться... до лишних энергопоставок долго. Это тоже вплетено где-то между строк внутренних Канонов
а однажды приходит время...
выплакать и рассказать, назвать словами
все имена и всех тех, чьи лица,
чьи речи, дела и земли
выгравированы на внутренней поверхности век
безлунной ночью выйти на пустошь
босиком по холодной земле
и хрустким пластинам песчаника
кружиться, раскинув руки
горлом выводить единственный звук
из глубины
изнутри
ах, горькое горе, не вместить
не объять и не остановить
не удержать
горькое, горькое, горькое...
... До которых доходят так редко, что никогда, почти никогда.
Это быстро. Привычными руками - очень быстро. Широкий пояс, длинный, под три раза завернуться (…помню тебя - и память моя всегда со мной... )
До последнего.
Каждый живой –
кто был, есть и будет –
каждый миг мира –
в капле дыхания того, кто держит все наши земли - звонкий золотой песок,
растущий в небо.
Иди.
До яркого полудня, где лехта Льеанн срежет нити основы, завяжет кисти, соберет ленту пояса – примерит, завернется уже - и - знал, что неправильно - отпустит - течь, падать. Медленно. Медленней - чем... удивленное - полное - каменное:
- Нет. Не могу, - наклонится, поднимет, в руках держит. Говорит. Не Саайре совсем. Во времени живых. - Не могу это принять и тебя отпустить.
А дальше помнилось не так подробно. Как будто разбилась одна большая память на осколки. Каждый яркий, каждый острый, руки режут, вместе собирается с трудом. Сначала назвала ему – выслушал. Потом позвала ту старшую, камень, кремневый останец посреди степей, звала как старшую. И еще двоих. Сказала, что мне все-таки придется. Повторила еще раз. Только тогда себе положил. Понял.
Говорила лехта Льеанн тоже Каноном. Почти. Что выбор, будет ли для нее завтра, отдает Милосердному в ладони: ей не под силу - приподнять и понести. А не понимая, быть ей или нет - она хотя бы опасна. Помнит: тихое, далекое: "Мир и так надломили. Слышу. Что за мной по следам трескается и течет". Просит разрешения - подождать выбора у корня этого дома. И ладонь старухи отпускает: "разрешаю".
Тогда лехта Льеанн говорит. Недолго. Распоряжается. Говорит и о нем тоже. Ему. Что и как делать дальше – а еще о личном наставничестве, аттестациях, не сданной по причине войны первой профессиональной - это сидело, а что сам говорил, не помнилось. Подтвержал, что так. Сделаю и отвечу: смогу. Но слов не помнил. Не собрать никак - из мелких, острых, режущих руки осколков воедино, когда так можно - говорить, называть, не личное - но о том, что другим не передают в руки... передают в руки, только если... Понимал, а собрать не получалось. Кроме последнего.
Знал, что так неправильно - недолжно - что так просто невозможно сейчас, перед таким выбором... И знал. Как то, что есть он сам. Кто бы ни смотрел. Даже с неба. Должно - посмотреть - собрать в одно дни, которые ее знаешь. Дни, которые er'mei niery Льеанн должен. И всеми ними сказать:
- Я буду тебя ждать.
И запомнить совсем, как медленно и долго, дольше, чем затихнут шаги, чем можно вдохнуть, чем вообще бывает, падает с ее ладоней и остается. Полное такое: "Извини".
А потом был день, и утро было долгим – ночь и еще. А сказал верно. Ждал. Больно не было – и не боялся почти. Просто ждал. А еще – был. Помнил жаркое солнце, но очень сильные и холодные ветра под закат. Была та рыжая, «приласканная» местным солнцем – это она привела в «бывшую школьную» комнату с общим передающим, заодно помог им обеспечение наладить. Она первым вечером, когда понимал, а как это – вот так ждать, еще совсем целиком – постучалась, спросила: «Ты есть будешь?» Хотел сказать – не понимаю, но еда была и от нее пахло. Вкусно. А рыжая, в большой, явно чужой, рубашке разливала похлебку по мискам и предупреждала еще. Его лично. Что: «Там мясо… и это зерновки. Ну – мыши. Их тут едят». Так что вместо первой вечерней пустоты ожидания – рассказывал, что добывалось тем летом. В школе. Во время продуктовых экспедиций. Тоже в котел шло разное…
А еще были очень холодные, очень ясные ночи. Высокое небо, засыпанное – хоть по памяти проверяй местную карту созвездий. Вот под ними было хуже. Это второй ночью, отдышаться от изученных новостей вышел. Смотрел. Думал вот эта, колючая, Заревой Осколок – ее, наверно, и из Колодца видно.
В Колодце, у Корня дома темно всегда. Настоящие дома лехтев без него не строятся. «А зачем они?» - и негромкий голос из памяти, как будто лехта Льеанн не там, а здесь. «К разумным иногда приходит – время для тишины. Самой разной. В которую не вправе вмешиваться никто, кроме него самого и его Бога. А если есть такое время – для него должно быть место. Да, там как раз перечитывают книгу самого себя, когда пытаются поднять звание лехта, - и улыбалась. - А еще там хорошо травы сушить».
Вспоминал, смотрел на Заревой осколок, острый такой, холодный. Так и просмотрел, прослушал, когда успела?
- Когда выйдет, попросишь прощения у своей Наставницы, - старая-старая лехта тоже смотрит вверх, на колючую звезду. Промежуток - осознать присутствие, расслышать, понять... сорваться, накрывая единственно нужным - то, что она продолжает. Дикое - что-то там про «пустила к ней ту женщину: так нужно» - невероятным:
- «Когда она выйдет…»? - сплескивает с рук все эмоциональное наполнение фразы, поздно сообразив, что в темноте его не видно. Зря - как раз успеет сообразить.
- Думаю, - говорит старуха, - думаю и разрешаю себе сказать: выйдет. - Местной ли пословицей, простой ли правдой укладывая на его новый спрашивающий жест. - Переживи все деревья, что ты посадил в своем саду - научишься понимать.
- Я не успею, - вслух понимает Саайре.
- Тогда тебе придется научиться этому раньше.
Молчат. Ветер холодный, звезды колючие. Все есть полностью. И не страшно.
- Эс Хэрмэн с долгом за спиной не уходят: носить долго, - когда уже не ждал, говорит старуха. - Вот та женщина... А ты жди.
Потом страшно стало. Не под рассвет, когда поднялся и пошел к корню дома. Знал, что нужно. Оказалось – понял не он один. Не когда видел, медленно, как поднимается от корня дома лехта Льеанн, смотрит далеко и пусто - память так и напоминает: приглядывается сквозь воду, когда говорит – ему и тем, кто за спиной: все те же: рыжая и старуха: "Лехта Ирьетсайи эс Ренно айе Таркис ушла от нас совсем. Помогите ее проводить". Даже не тогда, когда можно понять: имя знакомое, понять и вспомнить - детство, Болотный поселок, темные косы, странный певучий и присвистывающий голос Старшей наставницы той поселковой школы, супруги Кумала – на ее плечах лежало преподавание языка, письменности и еще истории Тейрвенон - тем, кто постарше – лехта Ийса... Она? - И потом уже, когда провожали, увидел - да. Пусть мертвых сложно узнавать... и не уверен, что встреть - узнал бы ее живую. Это думал – за это уже держался. Как раз потом.
Страшно стало потом… Говорит из-за спины старуха: "У нее есть родные?" - и лехта Льеанн отзывается: "Уже нет. Она просила назвать, что нет. Она хотела остаться здесь..." - и делает шаг от края корня дома. От стены...
...а на самом деле все равно там остается. Так и видел – стену (…штукатуренная, белая, мягкий угол – на переходе в «нору» к корню дома, старая, тоже белым залитая, выбоина как раз над головой стоящей). Что бы ни было вокруг - лехта Льеанн просто все равно там стоит – ждет выбора и не знает, будет ли завтра. Эти не считаются. Это должно. Там – долго, и приходится помогать, и это тяжело – но все равно смотреть страшно. Как держится – отдельно, приглядываясь как сквозь воду – кажется, совсем не говорит. Знал, что стена не казалась – не только ему казалась: не по делу никто лехта Льеанн ни одним словом задеть не рискнул. И она… По делу – было.
Но это должно – попрощаться…
На прощальной церемонии и понимал, что с Канона теперь не собьется. Говорила-то эта – рыжая: в память тоже ложился – текучий, полноводный, очень уместный голос. За него держался. И – длинные, в дымке, четко прорезанные солнечные лучи. Рассвет. Осенний, прозрачный…
Но было страшно. И было длинно. Длилось… вот за прощальной церемонией, не доходя до полудня, и кончилось. Но когда откуда-то течет та вода – время длиннее…
…До полудня, где та рыжая, несообразно, шумно шлепая подошвами, летит по ступеням – Саайре уже знал, от библиотеки, из любимого места, и заодно от налаженного общего передающего. И в невидимую и всем понятную воду ныряет также, просто и несообразно, почти не сбавляя шага и звонко:
- Ниери Ллэаннейр! Вас нашли. С сообщением… вызовом… если это, конечно, Вы, потому что…
Еще ничего не понять – но она поворачивается. И видимо ловит сообщение личным внутренним. Взгляд еще не понимает. Тишина – где та вода перестает течь.
- Да, я… - медленно укладывает теи-лехта Ллэаннейр эс Хэрмэн айе Ойхо. И делает шаг – от той стены, у которой на самом деле стоит. Смотреть на них. Объяснять – вряд ли этой рыжей. – Да – я видимо снова zu-toёra. – Она стоит. И стены у нее за спиной больше нет. И хрупким ледяным водопадом, словами, которые не звучат при других… Жизнь начинается снова, пока Льеанн продолжает вслух. – Если это выбор, ньера Таэри, я его принимаю. Иду собираться.
У Саайре тоже срывается первым… До того, как рванется – к ней, живой – с перед всеми неверным: «Эр’меи Льеанн – разрешите… я с вами?» - до того, как Льеанн поблагодарит эту вот рыжую… а еще оттолкнет что-то отрицательным жестом. И сама подойдет под благословение. До всего.
Так надо – и надо словами. Неважно, что никто кроме него не слышит, как шевельнутся губы. Все равно – первый раз вслух:
- Благодарю, ньера Таэри. Спасибо, Господин-Тень.
@темы: сказочки, Те-кто-Служит, Тейрвенон, Тильсенн
-
-
17.11.2011 в 10:25Все-таки женщины не должны умирать на войне. Это неправильно.
-
-
17.11.2011 в 11:00Но... эти вообще войну считают неразумным делом. А человека на своем месте - человеком, выбравшим хлебать все, что это место принесет. Кажется, про то, почему так получилось, мне придется рассказывать тоже.
ЗЫ, в сторону: а Мясорубка - это как раз брат-близнец Обстрелянного.
-
-
17.11.2011 в 11:15-
-
17.11.2011 в 11:21Black_Anna a.k.a. Gaellio Угу, в мире есть две отвратительные вещи...
-
-
17.11.2011 в 11:22И я пытаюсь понять, как они стали такими разными?
мне кажется, их Далией обоих сильно приплющило, но каждого в свою сторону
-
-
17.11.2011 в 12:10-
-
17.11.2011 в 16:05Про то, как их стали различать не только по нашивкам.
Actinia, мне тоже.
-
-
17.11.2011 в 21:58-
-
17.11.2011 в 22:01если большого и законченного - то тогда к Рыбам
-
-
18.11.2011 в 08:58-
-
18.11.2011 в 12:03-
-
18.11.2011 в 16:28-
-
18.11.2011 в 18:17ну... люди, умеющие пользоваться головой по назначению, живущие очень долго, с э энным количеством функций, в том числе рабочих, завязанных на личный ресурс душеньки и тушки
и желающие при этом жить качественно