ну что ж...начинаем отталкивать читателей

[ingadar]

своим офигительно богатым внутренним миром. В смысле, продолжаем за имперзцев.
Предупреждаю, шо имперзцы там оригинальные, мира отдельного, авторского, все прочее там по тексту, а текст тут

пролог - здесь ingadar.diary.ru/p93030149.htm
раз здесь ingadar.diary.ru/p93149876.htm
два здесь ingadar.diary.ru/p93264326.htm
три здесь ingadar.diary.ru/p93336170.htm
четыре здесь ingadar.diary.ru/p93399476.htm
пять здесь: ingadar.diary.ru/p93465902.htm
шесть здесь: ingadar.diary.ru/p93496607.htm
семь здесь: ingadar.diary.ru/p93872405.htm

Далее же - увы мне, увы и увы - пойдет один, два, три... много фрагментов скушных и бапских) читать на свой страх и риск а я предупредилНу, у историй есть и другие функции - например, помощь в обработке авторской головы. Впрочем - тема то дальняя, отдельная, а пока...

Здесь в соседний дом переносят обогреватель... а больше вообще ничего не происходит. Если истерики не считать. Теоретичски, можно даже пропустить

пускай она поплачет...

…Там действительно было холодно. Так ощутимо, что Иллрейн сначала с тревогой присматривается, что там мигает показатель всякого тепло-энерго над «детским коконом» за пустым дверным проемом второй жилой емкости. Нет – хоть это греется. «Может быть, по итогам разговора с нашей службой обеспечения меня вдребезги не разжалуют». А присматриваться приходится: в стандартной жилой емкости полутемно – освещение тянет на минимальных, даже экран передающего, с которого вполгромкости льется что-то традиционно жизнеутверждающее – будет ярче. И в этой полутьме смутно разбираемого всего в жилой емкости очень много. Так много, что, кажется, проходить придется боком, а еще – что душно, очень душно, несмотря на холод.
И только потом – между этим вдох и выдох, но потом – посмотреть на вышедшую им навстречу из детской. Рийнар может и зря говорил про «кричит» - его окликают тихим и мягким: «Ты вернулся, Росинка?» И еще четверть выдоха – подумать, что расцветкой – светлой, золотой – сын точно в отца; она ярко из здешних – и из простых, смуглая и при этом минимальном освещении, в котором все оттенками серого… Но сначала, что она пытается закутаться в четыре слоя, но – все равно мерзнет. И еще – осколком неловкости: правда – эти глаза плачут едва ли не чаще, чем смотрят – так, что видно…
Говорить еще и поэтому неудобно; будто мало того – что помогать непрошенным:
- Ньирре-теи, простите… за вторжение. Где – у вас можно печку поставить?
Это должно быть быстро, но видно-то быстрее. Руки – торопливо – выговаривают сыну: ты просил? – нельзя. «Я очень хорошо знаю, что такое «не проси» - у сен айе…» А теперь она воздуха наберет – надо думать, на отказ, вежливый или не очень, и получается вслух – раньше чем:
- Простите… еще раз – я не поверю в «нам ничего не нужно».
Можно хотя бы сюда, ближе ко входу – она не такая легкая, эта зараза, между прочим. Поставить – наклониться к переключателю – временно не смотреть, что там они руками разговаривают. «Ох, небо под крылом! – ну тут от угла и дует, ветряк ставь! В ближайшее свободное нужно сюда с «сеточкой» придти, дыры заделать, последние похолодания пойдут, чтоб их… А потом – в службу обеспечения. С говнотеркой высокой мощности – ну, засранцы у нас в «недожорке»! Так – в чужую жизнь – это чудовищно, но… Возлюби меня безымянные – что говорить-то?»

Получившегося на этот вопрос – четкого, и тем дурацкого: «Ну… не должно быть так холодно!» - говорить, с одной стороны, не стоило. С другой – из последовавшего потока можно было отфильтровать практически всю необходимую информацию. Частично понятную… Про «посмертную семью», как это разрешение устава Службы Защиты называют, когда разговаривают по базам – слышно было, еще бы… Это редкость – и, разумеется, статусная задачка; и, разумеется, по доброй воле своих детей в такое вляпать никто не решится; а почему вляпали – понятно. Просто сен айе Халльре и эс Неар айе Ринн-Далль… что за Семья, безымянные их знают, но предположительно – не военные, не потомственным был командир. Потому что потомственных в «защитке» наперечет знают… и потому что подобные статусные задачки там все же чаще решаются по-другому, правильней. Потому как на статус и Семью в ней нередко не особо оглядываются и в личных отношениях – так получается; и потому среди военных, особенно среди «защитки», ра-азных статусных задачек – не впрямую, так в истории Семьи – через два на третьего, а уж оставшихся вот так без Семьи – на спор, взяли бы: под имя, под крыло – а главное, под обеспечение. Ну а эс Неар айе Ринн-Далль встали на дыбы, мы – Семья, да в центре сектора, а эти мелкие выползки из три года не просрешь каких дебрей – не наши, не знаем, своего имени не дадим. А неимоверно возлюбленная «недожорка» - наша, возлюби ее безымянные, служба обеспечения статусные задачки тоже предпочитает решать игнорированием – кто их, скажите, знает, этих условных гражданских, чьи они теперь вообще, и нормы тепла на них, соответственно, чьи? И будучи из этих самых условных гражданских службе обеспечения что-то доказать… Ей только сейчас и доказывать! Если все это приходится через восьмислойный фильтр вытаскивать – она кричит, хоть и тихо (там не иначе спят, в «коконе», маленькие), стеклянным таким голосом. Рийнар еще с самого начала вмешаться попытался, шепотом – просьбой: «Мама!..» - но был очень ярким жестом отправлен вниз – спать?.. – слушает, наверно – по жилым блокам самый тихий голос едва не дословно слышно. Жаль, ему ответного жеста не подаришь: да ладно, тот в дебрях «защитки» не служит, кто не научился дельное из любой громкости и внятности высказывания получать… Здесь правда действовать куда неудобней – к-как неудобно! – что парадку через голову спросонья по тревоге одевать. А не действовать никак. Сквозит же – пройтись бы вдоль, оценить где – так не протиснешься.
И поэтому, уловив – так, кажется конец речи, надо заговорить… «Армейский ответный» тут не самое уместное, но не иначе тоже уже условный рефлекс – переходить на него, когда отвечаешь на речь, из которой информацию приходится фильтровать:
- Я прошу разрешения в следующий свободный придти еще изоляцию по стенам проложить, - «А вырваться я постараюсь в дни ближайшие – ну, кто ночного не отстаивал…» - это Иллрейн прикидывает про себя, смотрит потом – кажется, ее не понимают. Или контраст с выслушанным получился слишком сильный – все-таки здесь не «защитка», где на высказывания любой степени интенсивности и громкости придется отвечать «Айе!» Но и там получалось иногда продолжать дальше – так вот, чаще все же про себя. Как сейчас вслух. – Правда, если Вы не разрешите, я все равно приду, - и парой открытых жестов прорисовать и высказаться – об особо доступных ветру местах… ну едва же не вода по углам… а еще перемена времен впереди, где ветра будет – зарядные мачты закачаются.
Правда, жестов тех скорей всего не видят. Ньирре-теи Альри айе Халльре смотрит – совсем полностью, как пытаясь собраться – на «печку» (Иль успела ее не только поставить, но и включить – до речи). Может быть, только сейчас понимает, что долго – где-то с середины всех тех высказываний – стоит и греется, руки протянула – смотрит на руки. Можно верхнюю накидку расстегнуть… снять?
Слова сталкиваются. Это мягким, тихим, как слегка спящим:
- Мы... осенью сюда переехали. Как раз с предзимьем собирались...
Иллрейн же продолжает о добытых сведениях:
- Со службой обеспечения тоже стоит... поговорить командным, но это намного дольше.
Сталкиваются – она смаргивает и смотрит на Иллрейн так, как будто только ее разглядела. По-обычному: сначала в глаза. Тянется, все-таки снимает с себя верхнюю накидку, и тогда уже – щурясь, медленно не по-здешнему – присматривается к нашивкам:
- Эс’тиер, Вы… Спасибо. Да – Вы приходите, - и руки медленно – над теплым ветром от «печки» - выстраивают высокий – уважительный – непривычный порядок принесения извинений; отмеченные холодом и работой – и в этом, черно-белом, видно – и все равно – округлые, уютные руки. Такими детские жесты хорошо выговаривать, маленькие – этот уж слишком… объемный. Но ей только движения не хватает. – Вы извините.
Это надо принять, забрать с собой, и только потом – тоже ладонью, улыбкой не надо – ладно, это ничего не весит. Под слова:
- Ньирре-теи, я в «защитке» едва ль не с первого взрослого – если академию считать. А то, что было до, было хуже. Вы – это точно не страшно.
- Вы, наверно, думаете… - и еще пара жестов – быстрых, пытающихся подобрать… Подождать пару выдохов, может быть – соберет, не услышать и в ответ перечислить:
- Считаю, хватит ли той «сеточки», что есть. Что здесь душно. Переменится ли ветер? – и, с открытым движением рук навстречу. – Вот вроде и все, что я думаю…
Не все, но последнее можно при себе оставить. Ночь совсем в глубину нырнула, а к первым рассветным – на базу Башни, и не так до них и много. Иль не озвучивает, потому что – чутье, не иначе – подсказывает…

Оно срабатывает снова – предательское действие тепла. Срывается негромким – и тоже получается просьбой. Которую – ни по смыслу, ни по звуку – нельзя тому, кто еще большого круга не прошло, как переступил порог дома. Но кто его переступал в эту пустую зиму?
- Эс’тиер, не… уходите.
И замереть на какую-то двенадцатую выдоха, пытаясь понять – то ли услышала. Заметно так – замереть; все-таки получилось – удивиться.
Надо было воспользоваться этим удивлением, стереть недолжное. Но вместо того Альри айе Халльре сядет, чуть дернувшись в сторону – не ожидала, с какой силой бьет тепло из-под «бублика». Ладно, Иллрейн тоже спросит – движением – разрешения поискать точку опоры. Если смогли – попросить; а сверху вниз и смотреть непривычно. Только вот так – мягко, как обнимая идущее на тебя тепло, угнездиться форма никак не даст. Тем более что указанное место посидеть – шаткое… неудобное. Как, похоже, будущий разговор…
Оказался же он по неудобности – что какая-нибудь дополнительная летная программа с «пряжечками», в полной боевой: что иной раз подумаешь – лучше сидеть на сковородке, хоть задницей, хоть внутренним состоянием.
Началось-то легко. Она угнездится – и негромко:
- Просто… сюда совсем никто не приходил. К непонятно кому айе Халльре, - пауза ждет, она звенит стеклянным. Горечью, и еще немного – вызовом, а правда, позабытым за «с взрослого имени» годы в «защитке»: от сен айе - иным собеседникам: как, не зазорно ли твоему статусу - сидеть... довольно-таки близко? Понять - и удивиться на полную: или в этом черно-белом освещении куда как обозначенной родной явно не высокостатусной расцветки не заметно? И вслед, слегка так - на клыки:
- Оч-чень оно наступит на границы сен айе Тольмарка.
Правильно, не иначе, угадала:
- Тольмарка? - недоуменно переспросят в ответ. - А это где?
- Это расположено... - очень тянет ответить прямым и… ну, почти разрешенным, главное – точным, где именно. Но при ньирре-теи – матери детей – и как из другой какой-то жизни… Просторное, свободное, переливчатое на ней - с ярким здешним орнаментом, этот свет не помешает разобрать, и ветер - не сквозняк, от теплопушки - шевелит выбившуюся пару прядей - длинные, по пояс будет. Придется обойтись менее точным. - ...ну очень далеко. Наступить не на что. Разве разжаловать... - А дальше - непредвиденно, чтоб его, воплощается в слова неконструктивное, что Иллрейн тоже думает вслед. - Мне надо было действовать куда раньше, правда.
Она смотрит. Приглядывается. Получается тоже мимо:
- Как... Вас зовут? Если можно...
- Иллрейн, - и вслед, подбросив на ладони. - На базах меня еще называют Сумасшедшей...

...И это неожиданно сработает ключом, командой запуска - неправильного и страшного, от которого вправду лучше крутить "пряжечки" в полной боевой – хоть на такую голову - там хотя бы точно понятно, что делать. А что - делать, когда при тебе так открыто и полностью срываются в плач - непонятно совсем, и непонятно, кто внутри оценивает командным: не мешай, пусть. А еще она говорит - из этого можно тоже фильтровать информацию – отдельной дальней мыслью это даже получается. Но разложить равно страшно – и первой мысли и дальней. Той, которой приходится смотреть на невозможное: как сейчас собеседник раскрывается напрочь, словно пытается заживо выбраться из собственной кожи, и понятно, что ей страшно больно, и непонятно – что делать, и можешь ли ты – сделать хоть что-нибудь. И дальней мысли, что собирает не меньше непонятное, не меньше страшное – из сказанного. Что она плачет – и невозможными словами говорит об ушедшем – о Нирлене эс Неар айе Рианн-Далль, о своей потере – что так и не может собраться, что неба нет, и страшно больно, и словно последнюю опору выбили, и все все равно – да, и они, маленькие, временами тоже и держаться нечем, и вот так всю зиму здесь и пошевелиться не под силу. И это долго, и особенно – и отдельно непонятно, как быть, когда под конец – у кого, неясно, но спрашивает ведь – и что мне делать?
Вдохнуть, выдохнуть, и вдруг обнаружить, что начала говорить. Совсем не позволенным – и неправильным сейчас и здесь тоном. Да еще и стартуя со своеобразного:
- Если совсем никак, можно еще попробовать его догнать. Перешагнуть Порог – дело несложное. Только думаю, догнать не получится, - этот голос Иллрейн айе Тольмарка – спокойный, сухой, иногда непрошенная звонкость и та, как снег под ногами – узнать могли многие. И слетки, и старшие командные – особенно те, кто непосредственно участвовал в истории с продолжением, которая полный служебный список. Так озвучивались на редкость бредовые варианты. И их последствия. И также бывало – продолжала сказанное Каноном. – «Достойные и недостойные пути расходятся – и за Последней Дверью». А вот так – это не назвать достойным, - слова не те, слова полудохлые, из-за того же жест – в сторону «детского кокона» - осторожный, с оглядкой, чтоб что не надо не сорвалось, при сказавшем осталось. Трудно говорить про посмертные пути, когда четко помнится – какое оно, прикосновение ничего, ладно – помнится, едва ли не чувствуется снова – там, спиной… «Этого я ей не расскажу – хоть за все посмертные пути: не смогу. Хорошо б она сейчас заорала, как все – это терпимее. Ей есть, на что орать в голос, открыто, крыть всем, чем умеет порядки и состояние нашей «защитки» и все далее – вплоть по великую и нерушимую и все ее должно и правильно, спрашивать, каких безымянных я жива – и каких чего-то тут выступаю… все это было – и все это как-нибудь понятно, и на таком должно быть можно справиться с болью…» А она не срывается, она поддерживает, медленно и страшно тот же жест – к кокону, и дальше говорит – и снова плачет – что да, понимает, и как эс’тиер сен айе Тольмарка сейчас не может понять ее – да, недолжного – понимает тоже, и только… И это невыносимо тяжело – быть там, где сделать явно ничего не можешь; а еще – удивительно, что получается говорить и дальше. По-другому. Открыто – насколько это вообще получается:
- Не понимаю. Понимаю, что это очень больно. А если так – и надо держаться… «Очень больно» - у него есть то, чего оно боится. Я знаю, что действия – сложного, чтоб почти все руки и голову занять – но подъемного. Ветра – такого, чтоб хватило – между тенью и словами пролететь… вообще – свежего воздуха, - и все-таки промолчать, что вот здесь, в этой емкости, где не повернуться и вдохнуть – не очень-то, ему только за каждый угол цепляться – и жить себе долго, и всем того не давать. – Еще – света, желательно – солнечного, долгих пеших переходов – не меньше большого круга. Усталости оно боится, если та усталость от чего-нибудь… дельного. А еще… его как всякую дрянь…тяжелую – легче, если есть, куда вынести и выгрузить. Можно – выплакать, - и, внезапной полной мыслью. - Ньирре-теи, Вы – захотите… сможете – когда-нибудь в ближайшее – пойти пешком? – это на два без малого больших круга, если от дома. Я просто могу только показать, к кому я прихожу… у кого я училась.

Что на эту невнятицу согласятся – для Иллрейн было неожиданностью. А то, что выспаться не удалось – она догадалась правильно. К счастью, до первых предрассветных оно не продолжилось. Согреться – плюс выплакаться… и выговориться, наверно, тоже – с высокими шансами работает как хорошее снотворное. Сработало непредсказуемо. Стоит нечаянно переменить позицию на «сидушке», вытянуть ноги – и стоит гостю ненадолго отлучиться – как вернется к глубоко спящей. Очень глубоко – будить Иллрейн не попытается, отметит жестом – так оно и лучше. Потом проверит степень нагрева печки, пусть работает – переберется через завал чего-то мягкого, чтоб выключить все еще болбочущий передающий («Не могу сказать, как я рада за выпускные успехи Рианн-Далль… помолчи, наконец!») – обнаружит, что мягкое, скатившееся с высот завала ей на ноги – это совсем не свернутый армейский спальник, такая же межсезонка. Ничего, тепло – а завернуть туда глубоко спящего несколько проще, чем невменяемо пьяного… даже когда сначала придется снять с нее ботинки. (Явно спать надо, если в голове мысли вроде: «Ага, вот гражданские соз-здатели могут как угодно извращаться над застежками…и так извращаются – малый круг думай, как это снимать!») Потом оценить обстановку – вроде, все сделано, можно выдвигаться, да – двери тоже бы оглядеть, хоть это греет – не только внутреннее чувство хорошо сделанной работы, но и своих обитателей. А в готовочной – слышно – тоже сопят – Рийнар, гммм… ну, ему с трудом там есть, где вытянуться и повернуться, ладно… Вернуться к себе. Ладно, почти тепло, холодные времена, считай, что кончились, дозимуем. А два больших круга без малого – это вполне себе поспать и выспаться… не вполне, но на «полосатых» хватит. С этой ободряющей мыслью можно и в спальник. Нет, с другой: ««Отстрел теории» в исполнении командира Подушки можно, конечно, выдать и проснувшись на полглаза – но так работать – меня не учили…»

Обратной связи я по-прежнему хочу) правда нынче я по хвизиологическим причинам дико нервный, так что осторожно - кусаюсь)