Сочинение, блин, по картинке. И зачем меня этому научили: раз уж ты остановился и хочешь что-то понять, посмотри, на чьей точке зрения тебя поставили…а теперь поверни картинку – и попробуй посмотреть герою в глаза. Одному, другому… Я что, знал, что – увижу?
Честно – пыталась отделаться. Вот почти с тех пор, как увидела – как пыталась подумать, а на чьей стороне там я – пыталась. Почти получилось, а фиг-то… Кто пробовал отделываться от замыслов – знает, особенно настырные говорят: скажи – а то мы будем ходить за тобою везде; днем и ночью… Ну, а как себя чувствуешь, когда за тобой такое ходит. На четкой мысли
Картинка – s51.radikal.ru/i132/0904/8e/7ada59c65aeet.jpg - она тоже страшная, за нее – э, все-таки спасибо без кавычек тому, кто в ЖЖ sam_newberry. Моя память правда ее несколько-таки подправила.
Небольшое. Меньше многих моих телег) 8,6 т.з.
Стоит ли открывать – не знаю
«Этот город в огне, и нам нечего больше жечь…» (с)
1.
- Идут, - говорит рыжий Рем, просачиваясь в щель укрытия. – От универмага по Императоров. Танки.
Йен кивает – и проверяет, привычно, старый свой «Шмель» - верно ли нацелен?
Верно. Повернут они вряд ли: некуда. На Императоров дома еще целые – и ведет проспект только сюда, на брусчатку Ратушной площади. К укрытию. Рухнувший дом – «Маринская телестанция» - слоеный пирог из бетона и железа, подвал – узкий створ окна, нацеленный на ратушу – рыжая башня устояла: черные проемы обгорелых окон, чудом уцелевшие наверху циферблаты – только западный, которого не видно, снесло… Уцелевшие стрелки – их заметно, белые – замерли на без пятнадцать семь. Утра. Тот обстрел – из первых – был утром. Сейчас они показывают почти точное время.
…Йен – он из старших. Для него еще звучат эти слова «универмаг», «ратуша», «проспект Императоров» - значат что-то – из очень далекой мирной жизни. У большинства – осколки – яркой и чужой детской памяти. Ей не веришь. Разве было – что-нибудь кроме?
…Йен даже повоевать успел. На той, еще «нормальной», «по-зи-ци-он-ной» войне. «Списали. По ранению», - иногда может сказать он – усмехнется, прищурится – одним зрячим глазом.
Когда война пришла сюда – призвали снова и всех. Совсем всех.
Туда, где возится – тоже проверяя последнее – взрывник Шетт и терпеливо ждет Тиль, Йен не смотрит.
«Мы воюем. Нам больше ничего не осталось…»
Победители… Зачем им – в городе, после тех обстрелов еще и танки?
Но в этих развалинах все «зачем» - Йен с его «Шмелем» и руки Шетта, что-то там колдующие с адской машиной… Взрывчатку давно уже – с июльского наступления – выдают легче, чем еду.
…Шетт старше всех. В том возрасте, что в семнадцать и в мирной жизни кажется невероятным. А здесь не кажется.
Шетт не говорит. Совсем. Вот сейчас он что-то – знаками, медленно – объясняет Тиль. Подвижные – не старые – пальцы хорошо говорят. Тиль смотрит. Соглашается почти незаметно: да, поняла.
А по званию Йен оказался его старше. «Меня по ранению, его по старости, - еще может усмехнуться Йен. – Потом «державе, победами славной» все снова понадобились».
После строчки государственного гимна Йен оставляет паузу. Долгую и громкую. Но при Тиль он не ругается. Никогда.
…Алое платье где-то в развалинах нашел Рем. Недавно. Странно. Вроде бы то, что можно съесть – и что может дать тепло – из развалин вымели еще зимой. Но Рем – чужой в городе, беженец – пока было, куда бежать – выучил этот, разрушенный город лучше, чем наизусть: пройдет по условно-безопасным территориям с закрытыми глазами. Еще и себя не обнаружив. Сам же – обнаружит разное.
«Красивое…платье. Я б носила», - это говорит тогда Тиль, смотрят – все. Чужие, не отсюда, слова долго не хотят пропадать в сумраке укрытия. Хотя говорит Тиль как всегда. Медленно. Через паузу. Чтоб в голос не прорвалось…
…«Не очень…больно, - это она отвечает раньше. Шетту. Он не говорит, и так понимают. – Просто постоянно».
…А медикаментов в городе считай, что нет. Даже у тех, кто сохраняет видимость командования. Даже «солдатского обезболивающего» - которое ни хрена ни лечит… просто если надо будет встать и пойти – встанешь и пойдешь. С последствиями, конечно.
Тиль это хорошо знает. Она в госпитале работала. Армейском, на Восточной. Который дольше всех продержался. Разнесли уже на подступах. Там и обгорела.
Били тогда «тепленькими».
…Нам почти ничего не осталось. Тиль – меньше всех.
Платье она наденет. Только на спине придется разрезать окончательно. Чтоб Шетту было удобней – сейчас – окончательно проверять конструкцию адской машинки…
…Но со спины будем смотреть – мы…
Йен оборачивается от «Шмеля». Сейчас Рем принес цветок. Светлый – в укрытии цвета не видно. И аккуратно – чтоб не помешать Шетту – и не слишком задеть ей руку – отдает, вкладывает в ладонь Тиль.
Взгляды сталкиваются – это почти слышно.
- Там, под рухнувшим куполом, - отвечает Рем. – Растут. Им хоть бы хны.
Тогда неожиданные – мертвые – слова не отсюда говорит Йен.
- Клумба у универмага. Надо же…
Тишина не успевает. Она снова ловит неожиданное. Это Шетт выпрямился, проверяет последнее – и видимо, задел.
- Больно, - удивленно, прозрачно говорит Тиль.
Тогда Йен ругается. Отвернувшись – по направлению прицела «Шмеля» - тихо, скорострельно и мастерски – навстречу – далекому гулу, что еще не стал – лязгом и грохотом. И обрывает тираду.
- Иди, Тиль.
…Нам больше ничего не осталось.
Нас вообще почти не осталось.
Иди, Тиль, иди.
2.
«Здесь действительно сады вдоль дорог…» - пишет он вечером Юнке. Зачем-то вспоминается. Это было давно – очень давно, когда еще был мир и они собирались поехать сюда отдыхать.
Что мир – цветной вспомнить получается только тогда же. Когда есть время написать. Действительно, сады. Многие сотни километров – много садов. Он помнит их еще весной – белое, чуть розовое – сплошное – над живой колючей проволокой ежевики. Сейчас август – снизу, по листве, белая пыль дорог, сверху – нет-нет и гнут ветви до земли – щедрым урожаем – яблони он узнает, еще – сливы; а там – чего только ни растет. Придет осень – вдоль дорог заполыхает – золотым, алым, лиловым…
Иногда – эти заросли просто горят. В любое время года. Но тогда цвета стираются. И деревьев не остается. Вероятные огневые точки.
Порой ребята тратили на эти заросли боеприпасы просто так. Сады, дьявол бы их побрал. Мест окопаться – лучше не придумаешь.
На всякий случай. Как на всякий случай – уже учатся здесь – стрелять по приближающимся – сдающимся ли, «мирным». Потому что мало кому помогает опыт разобрать – кто и вправду сдаться, а кто – подойти поближе. Во всяком случае, те, кто с трудом этому учится, умирают чаще.
Он тоже стреляет. Потому что шесть жизней под командованием, включая собственную – это шесть своих жизней. И тоже кивает, хмыкая, балагуру-огнеметчику Серко – что, чтоб добиться мира на этой земле, ее проще закидать сверху – разной дрянью в четыре слоя – да и то вряд ли. Кто их знает, этих перекованных, может они и выживут – на условно ровной отравленной пустыне в «точке пересечения общественных интересов».
Отвратительно – когда одним из первых воспоминаний о недавнем отпуске становится шумный гвалт, чтоб ее, общественности. Всего шарика и окрестностей. С самого перелома этого бардака надрываются. Об использовании запрещенного оружия и отношении к гражданскому населению. И не докажешь же этому деятелю, прохлаждающемуся на том краю шарика, что на такой войне, которая длится так долго, гражданским население вообще не остается.
А что до запрещенного оружия… Два ясных доказательства, что у кого-то из ребят с головой мутнеет: стремленье стрелять просто так – и не на шорох, и попытка выкарабкаться из защиты. Август, чтоб его – жара… И то еще удовольствие – въезжать зачищать город, по которому лупили «тепленькими». Не иначе – какой-нибудь высокомундирной б*ди захотелось поэтичного рапорта. «Завтра утром мы вступаем в столицу» (о чем он Юнке не пишет). Вступают, етить – можно подумать, непосредственно их превосходительства. В парадных мундирах.
Тем более что от той столицы еще до моря… как до конца войны.
Потерять умение видеть мир цветным он не боится. Только еще отвратительней, что ее никак не вспомнить – яркой, цветной комнаты Юнки – тех наивных мирных дней. И как – сам же, дурак, в свое время разглагольствовал – наше государство не может позволить себе длительной войны. По экономическим причинам. Не может – однако ведет же. Серой помнится та комната – последнего отпуска. Экономной. И Юнка, похудевшая, с короткой стрижкой – такая маленькая – в сером его свитере (это до того «Сними!» - и с прежним задором: «Не-а!..») – а тогда уже сутулится, хмурится – птенчик – и морщинка между бровями, а глаза покраснели – плакала? Расставание – а плакать некогда, ему на борт, ей на службу. И вместо нужных слов – с языка – необходимости: о положенных выплатах и надбавках – супруге военного… Она сморщится – совсем по-детски и слезы все-таки прорвутся в голос: «Ты б еще про разовые выплаты похоронных напомнил!»
И надо поймать пташку – времени нет? – хватит! – притянуть к себе, пройдутся ладони привычной лаской, и руки в замок – а вместо «поймал!» - осторожно вшептывать в родное тепло – простое, недостоверное – которое, проклятье, будет – правдой. А пахнет от рыжих пушистых прядок табаком и больницей.
И Юнка встряхнется – дотянется – одна ладонь, другая – лягут – к воротнику, под «крыльями» формы:
- Я просто устала, Тай… Я так устала, - и тихо. – Тай, когда оно все кончится?
На этот вопрос у него нет ответа. И этим утром, где танки входят в чужую столицу.
…Еще за мгновение – как подхватит чутье на что-то не то – как слабым током по хребту.
Шесть жизней – это шесть своих жизней. Он тоже стреляет.
«Я вернусь, Юнка. Я обязательно вернусь».
…………………
Ну и ЗЫ:
Я, конечно, хочу откликов – но осторожней, Пятнистый кошк еще вконец охреневши от, может нечаянно и кусить. Особенно за – два примечания:
- Мне сообщили, что та картинка – к какой-то книжке/игрушке. Не могу сказать, что мне совсем неинтересно, о чем там по замыслу, н-но… Смысловых параллелей я ни хрена ни в курсе, да – и я о своем. О тех.
- И тем более – ради всех богов – не надо сюда политических параллелей дню сегодняшнему, а? Я чесс слово – не о том, кто козел на нынешней карте и в ближайшей истории, и от трындежа ЖЖ-геополитиков у меня уши дыбом.
Добавлю громко и категорично, что – да, я умею понимать, но мое понимание имеет свои пределы, в первую очередь – когда туда подключается измерение «мое»… и кроме того, считаю оное нормальным.
Там было то же самое, там было по другому – вплоть до «Шмеля» (в нашей реальности это, кажется, огнемет? – я действительно ни хрена в этом не понимаю – а там – да не знаю я, что это за хреновина).
И еще – с ухмылкой за «правдужызни» - так, вполголоса – я знаю подробности. Не моя задача смаковать их крупным планом. Тчк.
Ну – ребят, я вас сказала… Может вы пойдете уже, а? И –
Уважаемое Мироздание! А можно мне уже чего-нибудь другого, а? Про любовь и цветочки, и все хорошо… А то я как-то уже совсем раскатался…