и третья номер два часть

[ingadar]

сказочки про пакостных любовничков. начало ниже)
стремная деревенская НЦа

Только не успел он рис доесть. Ни собаки не гавкнули, ни люди не сказали - так вошёл в их дом старший Семьи Туй. Глядишь тот кухонный мальчишка, которому уважаемый Тьё велел за банщиком У сбегать, чем дело пахнет - верно почуял, не назад, а к старшему Семьи побежал, как обговорено было. Всей кухней, надо думать, потом обговорённое делили.

Так, а вы подумайте? В ряду Всех Цветов ни о ком не молчат - долго ли там продержится, где живёт-скучает такая супружница?

дальше?

Что и так рада будет, и этак, и двоих-то принять не прочь, а больше того – и вино прилагается недурное, и закусить не только ее прелестями можно. И сама собой еще хороша. А что красавица из трех раз и одного довольна не бывает – а то ж, и про это говорили – так кто юнец бестолковый, думающий вот тем, что ему рано или поздно откусят – такого только таким вступлением раззадоришь.
Пошли толки по рынку – как не пойти. И как огонь в соломе – с веселых углов да до верхних рядов докатились. И главе Семьи Туй в уши прилетели. Не сразу – не больно-то он к беспутным дармоедам прислушивался, к тем рядам, где ерундой торгуют, на ветер деньги тратят – но рано или поздно долетели. И еще бы, разозлили его. Это ж стыд какой – на свет дышать произвести такую дуру, у которой последние мозги стекли - туда, где об разные стручки что-то чешется-почёсывается? Ладно бы только чесалась - чего в торговом деле не бывает, всякое водилось, и без таких жён не обходилось. На двенадцать добрых семей одна уж какая есть придется, а еще среди двенадцати такая прорастёт, что духам жемчуга на радостях отнесешь, что в твоей-то мир и порядок.
Знал, глядишь, старший Семьи Туй, что со старшей-то его дочерью добрую семью только при великой милости духов построишь, только ленивых и вздорных все добрые духи, как говно, облетают. Но не ждал, что даже она вот такую дурость учудит, что хоть весовой гирькой для меры позора всей Семье становись. Ладно бы чесалась об кого попало, всякое в жизни бывало, всякое люди потихоньку обговорят. А надо ж было так громко и бестолково, чтоб об этом на рынке последняя зачуханная крыса и та знала?

А дальше тут ведь дело какое выходит. По обычаю-то дрянного потомка и вправе старший Семьи на путь наставлять, чем выберет - а только ведь сам, своей рукой сбыл гнилой товар, свадьбу сыграли - весь город видел, семья состоялась. Не его теперь дело, не его право разбираться стало – сам признал, что выросла, некстати сказать, наследница, состоялась. Теперь по праву старшего если бы наставлять стал, как следовало - втрое по всему городу заговорили. А разговоры, и те, где все рады поплеваться, поржать, да еще сорока десяткам рассказать - гибель это в торговом деле…
Но что было – то сходил глава Семьи Туй, дочь-то навестить, без приглашения. Врать не буду, не знаю - встретил ли он там лишних гостей, как хорошо палкой гнал, да чем, значит, старшую свою пообещал так удовлетворить, чтоб навсегда запомнила - не знаю, так и не скажу. А вот что точно говорил - на рынке-то знают – но тихо-тихо. Так сказал - что хоть визг, хоть писк еще по рынку пролетит, как дура вот эта несуразная веселиться изволит - старую усадьбу он, волей старшего Семьи, себе вернёт, а кому за тишиной в первый сон, второй и между последить найдётся. А заодно и в ряду Всех Цветов кому в очередной раз порядок навести - со стражниками вместе. На тихую жалобу верных людей из стражи-то городской есть кому отозваться, кто ж не любит такого веселого и денежного дела?
А если визга-писка не услышит — это старший Семьи Туй, как я думаю, продолжал - то пока он не плюнет, подождет срока. Его дело потом начнётся, как уважаемый Тьё приедет. Вот уж в том, что с хорошими вестями и с прибылью - он не сомневается. Вот как вернется супруг-то, уважаемый Тьё, как примут его хорошо, накормят, напоят, да слова поперек не скажут – он, старший Семьи Туй с ним на новое утро и потолкует – о том, что в доме было. Чтоб от своих людей услышал, а не от тех, кто ему в уши насрать рад будет. А дальше уже пусть уважаемый Тьё решение и выносит.

А уважаемый Тьё посмотрел, старшего Семьи Туй садиться приглашал, кухонной матушке велел, чтоб еще рису принесла гостю, а если булочек как в нормальных домах заведено, варили, так и булочек. Да и вина пусть поднесет, и ему и гостю. Разговор-то будет несложным, но из тех, что раз-другой сдобрить не помешает.
Тут не то что Старший Семьи Туй, но и старшая его дочь, супруга уважаемого Тьё, в изумлении замолчали и столько молчали, пока кухонная матушка еду не принесла и вино. Отпил вина уважаемый Тьё и так сказал:
- Всё я услышал, уважаемый второй отец мой, и вот, что хочу сказать и с вами обсудить. Дело моё, с которым я на юг ездил - богатым садом станет, я вам обещаю, богатым - как небесный, с зернышка горсть жемчужин принесет. Не потяну я никак ни садить тот сад, ни удобрять - от того скажу я вам, как достойному старшему родичу - не могу я и подумать о том, что разрешает мне закон на недолжное поведение супруги моей отозваться, брак расторгнуть и в её родную Семью с чем она заработала, отправить. Семья Лим и Семья Туй вместе втрое больше дел сделают, а если кое о чем новом договоримся, так и в шесть, всё к общей пользе.

Благодарно поклонился ему старший Семьи Туй, пригубил вино, сказал только:
- Перед добрыми духами и перед предками, ничего бы я так ни желал, лучший из моих сыновей, чем продолжать с вами работать. Но что делать с тем, какое недоразумение между нами случилось?
- Разве случилось между нами недоразумение? - ответил ему тогда уважаемый Тьё. - Весь рынок, как ни прискорбно мне, знает, не благоволят мне за что-то добрые духи и предки: столько лет я прожил в браке, что, хоть спросонья взгляни они на меня, уже бы первенца учил - не как нож держать да на счетах считать, а куда быстрей бить и кого не должно обсчитывать. Но все знают печаль мою: пуст мой дом. И что по всем лекарям пути решения той печали я искал. А дальше, чтоб весь все столицы по всем берегам слышали, не только наш рынок, так продолжу: если грустно это мне, занятому делом, сколь же печально это супруге моей. Позволительно ей было и в отлучке моей попытаться воспользоваться разрешенным законом... в меру разумения своего... скажем, затуманенного печалью. Так я решу. И ни на шаг, ни на знак не отступлюсь от того, что велит мне закон - если бы я это разрешение дал.

Печально весь говорил это уважаемый Тьё, а старший Семьи Туй дивился сначала заметно, а всё потом заухмылялся, с кухонной матушки еще вина потребовал. А супруга уважаемого Тьё так всё молча и сидела, думала - всё по её будет.
- Раз моя супруга так решила, так я и не отступлюсь и подожду: если с урожая до урожая видно будет, что понесла она, выращу и выучу дар богов и добрых духов, как свою родню, а если кто в установленный срок её с этой целью пожелает и еще навестить - пусть по порядку и закону в родовом храме да в канцелярии города и квартала регистрируется, - тут уже смеяться стал старший Семьи Туй, едва вином не подавился, уважаемый Тьё напротив же, показывал, что как бы не всем лицом грустит. - Если ничего и в установленный срок не выйдет – зря мы делали, что было, не вышло у нас семьи перед Небесным дворцом и предками – отпущу я супруге мою усадьбу над Золотой рекой со всем достойным содержанием выделю ей отступного. Не обидит ли это вас, второй отец мой?

Лишним было это спрашивать: тот уже свои пару слов кухонной матушке шепнул, уже копчёное свиное ребро к вину грыз, посмеивался и так потом сказал:
- Вижу-вижу, не взять тебя в торговом деле, как выкрутиться знаешь. Думал я, думал, голову изнутри мыслями натер, никак не мог сложить, как эту историю решить без обид и без вреда для дела. А ты и не почесавшись, разобрался. Встанем сейчас и пойдём в канцелярию городскую, кому слово сказать - знаю, для всех печать будет, а там и в родовые два храма. А ты, - это он на старшую свою глянул, - сказал бы, глубоко кланяйся, только на тебя и плюнуть тошно. Одевайся иди, платья пересчитывай - не в родном доме мне умереть, если не скоро их тебе складывать в сундуки придется.

Та-то может и не поняла, сначала. Только надо думать того раньше крепко ей Старший Семьи объяснил. Что, значит, в жизни предстоит. Тем, кого из одной Семьи опозоренным выставят, и самый слепой из продажных судей скажет - за дело, да и в прежнюю не примут; а на руках-то - ни дела, ни имени… Что вот только в похоронную канцелярию нижним чином; глотка-то есть, таки голосить научится.
И вот не раз я уже скажу, такой родилась старшая в Семье Туй, что всё, чем люди думают, не туда, куда надо, утекло. Как ушли, значит, муж ее с отцом ее, так думала - все ещё по её будет. И муж там почешется, тут поскребется, да простит - куда деваться ему? А если и денется, так вроде сам разрешил, найдётся ей, кого позвать, с разрешения ведь, чтоб чесали ее и гладили, где ей надо, а там сроки назначенные долгие, с урожая до урожая, как-нибудь да решится...

Только всё не по её вышло. Вы того порядку не знаете, о каком уважаемый Тьё заговорил-то. Когда такая беда пришла, чтоб один супруг к другому кого чужого пригласил, детей-то заделывать, да чтобы через канцелярию всё оформил. Закон ему позволяет дальше, и не просто позволяет, прямо предписывает, в печаль да воздержание удариться, предков спрашивать, что наделал он такого, может, укажут ему, какому доброму духу чего принести, чтобы, значит, и это дело удалось и самого чтоб беда попустила. А тому, кто прийти-то - в чужую кровать - рискнёт - тоже вот радости мало. Редкий человек за это берется, редкий и проверенный. Это не об богатую бабёнку втихаря почесаться - регистрируйся, значит, честь по чести, у ворот-то дома стражники городские встают, чтоб в деле зарегистрированном никакого недолжного не допустить, ходи припечатанным. А то глядишь, и свои же предки такому пришлому на затылок плюнут: родился, дурак, чужие поля засеивать. Того же, кто о деле том сам заговорил и в паломничество пошел, тоже – в свой черед весело вспоминать нескоро рискнут – сам рискнул сказать, что беда, сам к добрым духам да обитателям Небесного дворца советоваться пошел. Про такого худым словом вспомни – и про всю его родню заодно, хорошо на жопе если чирей вскочит, а ну как червь на полях?

Думаю вот я, уважаемый Тьё-то хорошо закон соблюдал. А что б ему родные места с родовыми храмами и святилищами не навестить, да по другую сторону хребта к Красной реке не съездить? В свободное-то время от храмов да советов - там и старые свои дела навестить, не разленились люди на местах, и в шёлковые края над Красной рекой наведаться - лучше и придумать нельзя. А остальным что сказать - закон соблюдает, благочестив, предписано, языком болтать - себе дороже.

Не побоюсь ещё, от себя скажу - ни ласточки не чирикали, ни ящерицы ни шелестели - как ни редко бывал он в доме, слышала не раз его супруга, старшая-то дочь Семьи Туй, как пыталась подольститься да почесаться - как ни пробовала шелка да притирания, вдруг польстится? - что уважаемый Тьё исполняет должное и предписанное, по всем правилам и печатям, что велит - сожалеть и не прикасаться. А что грустит-скучает, так где ж её десять, что как говорила за порогом караулят? А этой-то, старшей Семьи Туй, куда ей деваться было - если всё уже: прописано знаками, красными печатями припечатано - и среди живых взыщут и среди мёртвых нагонят. А вы думаете, с чего люд-то здравый не охотник с канцелярскими дела иметь? Это одним отшельникам на все печати тьфу, свой у них закон, по-своему и спросит.

А что дальше было? То, разумеется, что не забеременела та бабёнка, куда ей. Ни на четвертую луну, ни на шестую. И то: небось, пока об дураков разных почёсывалась, думала-старалась, чтоб минуло. А дураков-то из-под печати к ней приходить и не нашлось. Дальше, как закон и говорит, пришлось ей уезжать. Три возка, это по городу говорят, собрала, ехала - песни пела слёзные, все собаки выли. А ещё говорят - стражники по бокам провожали. Вполголоса сплетничают ещё: всю-то ночь перед тем пыталась та, значит, то к уважаемому Тьё подольститься, чтоб передумал, то срывалась-грозилась, что жалеть уважаемый Тьё обо всём, что с ней сделал, будет двенадцать лет, а потом еще двенадцать раз по двенадцать. А уважаемый Тьё что – знал, надо думать, что пожалеет день-другой, больше о том, каким дураком сам был. А дальше и жалеть некогда будет.

А там и найдется, кому порадовать. И нашлось, конечно же. Тут разное по столице говорят, а я вот так расскажу. С самого начала дело-то думалось. Тогда ли, когда шли они из городской канцелярии, днём ли другим позже, так сказал уважаемому Тьё старший Семьи Туй: "Был ты вправе, второй сын мой, всё родство наше порвать, перед всеми людьми – от дворца до предместий – меня ославить. За то, какое недоразумение я вырастил, да еще женить на этом тебя решился". "Я запомнил: вы меня предупреждали. Сам купил - сам расплачиваюсь, а доброе дело об дурную голову - что портить, вовсе ни к чему", - возвращал ему уважаемый Тьё. Считал Старший Семьи Туй, на пальцах считал-пересчитывал, дальше так говорил: "Что я говорил - то дело прошлое, что ты и именем рисковать готов и под печать пойти - то дело сегодняшнее. Не забуду я этого, считаю себя должным и долг верну, как только смогу".

Отбыла, значит, старшая дочь Семьи Туй в усадьбу над Золотой рекой. День за днем шел, все, что нужно, отправляли ей, словом не вспоминали, ни дурным, ни добрым. Да и оттуда пока вестей не приходило: жалобы-то простым людям - сначала написать решись, потом того, кто напишет, найди, потом изложи, потом урожая жди, чтобы ту с обозом в столицу отправить... Так вот тихо еще урожай минул, а там и самый старший праздник подошел.
Зван был на тот праздник уважаемый Тьё в главный дом Семьи Туй, зван, как не прийти. Вином угощали, копченой свинины не жалели, похлебка с яйцом и крабами вовсе как вода была. Процессией прошли, гимны спели, всем алтарям поклонились, а как же. А тут и вечер настал - и - кто бы и подумал, как само по себе так случилось, что оказались рядом да наедине уважаемый Тьё и младшая Семьи Туй, старшая сестрица Мию.
А дальше - что сказать. Хороший был тот старший дом, ласточки под крышей, всякие птицы в саду всегда жили - вот и рассказали. А там, я-то думаю, по правде, через дымоходы да норы ветра - там не полдома, так треть, что надо, знающих, подглядеть-то старались.

Первым-то больше посмеялся уважаемый Тьё, что прямо как молодых их оставили - проверять да присматриваться, стоит ли Семьям вместе сходиться. Посмеялся - да и извинился первым - неудачная тема-то для беседы вышла, и он в своё время сокровище выбрал, едва жив выбрался, а Мию-то и вовсе не стала выбирать.
Предложила тогда старшая сестрица Мию уважаемому Тьё вина им обоим налить и так заговорила: "Поначалу никого я не искала, потому что никто, кроме тебя, нужен мне не был. Грустно было, обидно, уплыло: теперь и ты не очень-то нужен, дело есть, дела много, на первый сон, на второй и на полуденный есть, о чем подумать, что дальше сделать. Одна беда: есть то, что одна я никак сделать не смогу. Хорошо дела идут, а пора думать: делу-то наследники нужны. И не один, а два хотя бы - тому делу, что всегда у Семьи Туй было, что я подняла... Что вот ответите, уважаемый Тьё?"
Подумал тут, подумал уважаемый Тьё, со стороны на сторону посмотрел. Для начала так сказал, заулыбался: "Только я снова привык, что ушёл из дома, пришёл домой - ничего не меняется, нет в моём доме того, чего я не знаю. Только я снова привык, что и первый ночной сон сплю, и второй сплю целиком, а захочу и в полдень никто вздремнуть не помешает. А только ваша правда, дорогая сестрица Мию, делу-то наследники нужны. И никого ближе нас нет, чтобы тем делом заняться, - посмотрел, видно было - рада была Мию его услышать. Дальше так сказал. - Только по всему же рынку теперь известно, что не складывается у меня с наследниками ничего. Все святилища объездил ведь". "Можно подумать, вы о наследниках думали тогда, уважаемый Тьё, - рассердилась Мию. - А я вам так скажу, что весь мир всякого рынка больше. А по всему миру говорят, не всегда должное дело, что из Небесного дворца на землю слетает, себе место сразу находит. Но всегда находит, и всегда сбывается. Долго и я своего ждала, и что не зря - подтвердить сумею. Не меня ли предки год за годом спрашивают: ветер, что ли, нас вспоминать, цветы приносить, будет. Да и вы - так скажу - не зря же вдоль всех рек прошли. Так должно быть и с нами так будет".

Улыбнулся и на то уважаемый Тьё, видно было: хорошо в деле свитков-то с премудростью поработала сестрица Мию, гладко излагает, всем изложит, а там и детям передаст: ни в деле, ни в слове своего не упустит, и вдвоем прогребет, и одна выплывет - что еще уважаемому торговому человеку от супруги надо? Это вот дальше и сказал. Дальше поговорили уважаемый Тьё с младшей Семьи Туй, сестрицей Мию, как один уважаемый со своим делом с другим - что и как в доме будет, кто в работе поможет, да кто еще служить в доме нужен. И так договорились, а там, слово за слово, и как мужчина с женщиной поговорили. Что скажу - и порадоваться успели, а если и не выспались - не пожалели.

В доме-то поутру все знали, и еще больше, чем я вам сказал. Все знали, все обрадовались. Старший Семьи Туй, когда уважаемый Тьё младшую Мию супругой назвал, поклонился только. А потом - как Старший - пожелал, значит, своему второму сыну во второй раз-то не промахнуться.
Так вы, наверное, и поняли - если речь о внуках уже была - ничуть он не промахнулся. Не только Каноны хорошо читать умела младшая Мию, но видно - нравилось добрым духам и предкам, как она читала. Всякое слово знала, всякий инструмент под всякую руку находила, чтобы шло всё, как ему должно. Даже когда жара лежит и дети плачут, а дело своего требует, третья мастерская тоже растёт. И плодовита она оказалась, как хорошее поле - урожай за урожаем шел, каждому делу наследник в свой черед появился, и еще один, про запас. А внуков я вам и не пересчитаю. Одно скажу - три новых дома с той поры Семья Туй и Семья Лим только в Северной столице возвели, ни в одном не горюют.

А усадьбу вот ту, которую старшей-то Семьи Туй выделили, бывшей той супруге уважаемого Тьё, потом уже, в одно сухое лето, потом уже, целиком разобрали, целиком и лес сплавили - подешевле, на дрова небось. А то - что хорошего в таком доме будет?

А что было в том доме было? Что было, то люди болтали тихо, пока старшая отшельников тетушка Хыай всем потом не рассказывала, это ведь её история.
Признались ей тогда, в Семье Туй: жалобы-то шли - от людей той усадьбы, и даже от тех сельских людей, кто там рядом жил, рис растил, фрукты растил, да свиней на ярмарку сгонял, а там принимал-обихаживал. Шли себе и шли, в Семье ли Туй, в новой семье своих-то дел было невпроворот, где уж мелкие жалобы разгребать. До дрянных случаев, недолжных-то смертей, не доходило - тут-то вмешались бы.
А если какой деревенский балбес или какой задорный гость мимохожий польстился хозяйку, по приглашению ее, где погладить, где почесать – а потом ему с палками объяснят, что не так он, не этак – так что жалобе ход давать? Бабёнка-то дурная, а того-то кто просил вслед за своим источником неприятностей бегать, головой не думать? И то ж: сколько та в усадьбе горевала, никто не скажет, а отгоревав – так за старое взялась.
Но тут я вам скажу – сам не знаю, с умыслом ли, без умысла именно в ту усадьбу над Золотой рекой старшую-то Семьи Туй жить отправили. И сейчас там зря человек не ходит с другого берега, с верхнего мыса у старого тракта. А в те-то времена тихое, глухое место было. Лодки по реке мимо плыли, у плотин не приставали, часто не ломались. Только развлечений в том краю было, что свиная ярмарка.
А народ-то местный, какой со свиньями и с кожами работать привык, сами же понимаете, в чём его ни мой, чем его ни смажь, всё одно говном свинячьим пованивать будет. Тут вот небось кто из вас, вон тот, что на левом весле от работы отлынивает, дальше если подумает — вот наш бы плот сейчас к берегу у такой усадьбы пристал бы, так на него бы не пожаловались. Знаю-знаю, за что последний раз-то бит бивал. Для науки скажу, я человек добрый, потому бабёнки такой тебе на ночь может и пожелаю. Чтоб ты и туда и сюда и до мозолей, а поутру тебя палками поблагодарили. Вот тот же, пожаловался бы.

На свиную-то ярмарку, я не забыл сказать, весело было, разные люди туда торговать наезжали, только там и сам Старший-то Семьи Туй наведывался, следил, чтоб в самые торговые дни всё достойным порядком шло, а дважды следил, чтоб разговоры не ходили. Вот за этим, ничего не скажу, уследил.

Уважаемый-то Тьё и младшая Семьи Туй, старшая тётушка Мию, конечно, не наезжали, когда им было. Если один наследник второго догонял, а дело своим чередом шло, да так, что надежными людьми порой подпирали. Вести о том, как теперь та семья поживает-радуется, надо думать, в усадьбу, бывшей супруге доходили: птицы доносили, рыбы приплывали, люди, злым её нравом умученные, злословили. Рада она не была, еще бы, - так и чернела с ярости, от обиды желтела, где не надо заострялась, где не хотела - облезала. До того, небось, за десяток урожаев дожила, что жаба из реки посмотрит, скажет - зря про меня люди говорят, бывают пострашней, а я красавица.

А жалобы, что бабёнка эта, старшая Семьи Туй, год другой и попыталась черным колдовством заняться – те старшая отшельников тётушка Хыай тоже в том доме слушала. Так в той деревне людям рассказала: там не посмеялась, неудобно перед всеми было – здесь я чарочку выпью, похихикаю, вторую опорожню – в голос посмеюсь.
Как сказала, так и сделала. Посмеялась недолго, а потом вот что сказала – не смеялась: "Повезло людям вашей деревни. А Семье Туй так втрое повезло. Если бы вправду хоть немного дурного колдовства та бабёнка умела, не показывалась бы она по смерти дуракам - в украшенной беседке да вся податливая, так показывалась бы - тут бы ни крепкий не выскользнул, ни умный не уцелел. А уж если бы отъелась и до кого хотела добралась... Копать нам потом, не уставая, на дрова всем Семьям сбрасываться. Так что пусть, что хотят, рассказывают, я же, старая Хыай, здесь порадуюсь только – не было: и жила та дурой и померла дурацки".
Поглядели на нее тогда все люди той деревни, подивились, но это ж отшельники, смерть чаще жизни видят - сгрызла тётушка Хыай креветку-другую, еще вином запила, стала дальше говорить: "Разве вот что я просмотреть могла, глубоко-то разматывать не стала, что лишний раз границу мира по волоконцу дёргать, там, где свежие заплаты? Никто не спрашивал и я не спросила, а может и разозлились хорошо той деревни люди, того дома услужающие, да и испугались. Что ж им делать – если такая злая да ненасытная госпожа им выпала, день ото дня злее - и на тебе, вовсе о чёрном колдовстве заговорила? Выбрали кого подурнее, одели как почуднее, что говорить - или подсказали, или своим умом дошел... - задумалась старшая отшельников тётушка Хыай, крепко задумалась: пальцами по палке настукивать стала. Молчали люди. Дальше так, тоже вслух, сказала. - То ли со свету сжить хотели, то ли напрочь опозорить, так кто ж знал, что она такая дура будет? То ль своим умом, своей дурью дошла. Я своё дело сделала, до нужных мест докопала - и ушами на старой своей голове и всей этой головой скажу и ручаюсь: не было там чужих людей, никто дрянной смертью ни прямо ни сбоку забрызган не был. И там копала, и по деревням нюхала-ходила, не учуяла. А, и ладно: окрепнет место, буду рядом - я или кто из моих - покопаю. Рыть придётся: живые-то померли все небось..."
Сидела старая Хыай дальше, снова по палке стучала. Ждали люди. Не сразу тётушка Льын осмелилась: "Может, я вам, сестрица Хыай, пока вина подолью, пирожок положу - и вы нам про то, что было, расскажете? А про то, как оно могло бы быть, потом подумаем? Отсюда-то не дороете, надо думать". "Ваша правда, сестрица Льын. Подливайте. Не дорою, - отпила она, да еще раз взвесила. - Может, и сама дошла. Старая я Хыай, знаю я, где кончается Красная река, и где Жёлтая, и где Мраморные горы кончаются. Вроде даже где мир живых заканчивается и откуда в нём начинается не то - учила-учила, что и поняла. И только дурь человеческая удивить умеет: вроде к самому дну подошла, нельзя же глубже - а нет, раз за разом ни конца, ни дна не найти ей".

Так старшая отшельников тётушка Хыай прервалась, а дальше вот как досказала. Вокруг бабёнки-то той, старшей Семьи Туй в той усадьбе уже мало кто от ее алчущего цветочка-то наслаждения целым ушел. Даром, что письма в Северную столицу исправно писала-жаловалась, порой стихами, как страдает она покинутой, и как не греет ей ложе тот, кто греет. Мало кто довольным уходил, а никто не миновал - что захожий, что услужающий, что молоденький, что подсохший - надо думать, и девок не миновало, да что там - в описях, так рассказывают, даже специально наученные собачки упомянуты... Вот про ручки от мётел, ножки мебели, да горькие дыни в огороде ничего не скажу - не жаловались.
Но вот как-то пришел день и свиная ярмарка началась. А ярмарка — это, кто знает, тот знает, не только для тех дело, кто там себе собрался полтушки поросёночка от богатства-то прикупить. Тут кто с дорогим зверьем дело-то имеет, сходятся, и всяких людей много. Лёгкой поживы любитель на бегах застрянет, думает со свиньей за плечами уйдёт, а как бы без пояса не ушел. А из дельных, вот как старший Туй да его люди - те и своих оглядят, и с соседскими потолкуют, где какую свинью прикупить, чтоб своей породе добра добавить, а там и где какую из своих свиней с соседским-то кабаном свести, за должную долю будущего приплода и другую установленную плату.
В ту пору, значит, не просто из-за гор, а прямо из-за самых снегов и перевалов один из хозяев такого кабана-то и привез. Такого, что сразу прибыль старший Семьи Туй учуял, лучшие из свинских-то стойл каменных товару того купца отвёл и самого его не обидел. И на общий пир того хозяина позвал. Где и старшая-то дочь Семьи Туй была - подбелилась, да в шелка завернулась, как есть красавица, петь горазда осталась, а если кто из гостей вдруг и увезет - кто бы горевать стал?
Только песни петь сам тот купец умел не хуже, только о делах торговых. Свой товар расхваливать, а своего кабана-то вдвое. Что и кожа на нем - никаким копьем не пробьешь, и мясо - с толком приготовить, в Небесном дворце подать не стыдно... А главное, с чем привёз-то - в случке-то значит, с ним любого зайца не сравнить, где свиньей охочей запахнет - так тот и готов, и неудач с ним не было - где восемь, где двенадцать поросят потом рождались, все круглые, все жадные, все до полного веса доживали, а кого съесть выбрали - в тех всё съедали с радостью, кроме визга.

Он-то песни пел, старший Семьи Туй сговаривался, а как же, говорил, что хороший случай гостя привел, хорошо, что ярмарка запоздала - есть, стало быть, под его героя свиньи – и прочные, и жирные, и охочие как раз впору. Выбирал-торговался, а приглядывать успевал - что тот-то песенки поёт, а старшая-то его подпевает. Примечал да думал, небось, уж особенно когда старшая-то его высокую обувь-то надела и смотреть зверя потянулась - а что ему было думать? Нам не рассказал, а как же. Я так думаю – думал старший Семьи Туй, что за все ярмарочные дни, глядишь, старшая красоточка норов свой да дурь показать не успеет, довольным останется гость - хорошо; а если в возок ту посадит, да за самые снежные горы увезет - втройне хорошо. А там если и свиньям скормит - Семья не услышит, в суд не подаст.

Так вот и уехал по делам своим Старший Семьи Туй в тот вечер. Ярмарки-то дело такое, там договорись, тут попируй, там угости, где придется вином смазывать, где серебром, да сам при кошеле и трезвым останься. Следить не следил, никто теперь полной правды не скажет - перепало тому гостю с кабаном поначалу-то от той красотки щедрот, не перепало ли. Сам он всеми клятвами клялся, что глазами смотрел, руками трогал, глубже же не лез; старшая Отшельников тётушка Хыай говорила: лез, и как не полезть, иначе не хватило бы ее-то, при всех сожранных, такие хоромы строить.
Точно, что оба вспомнили, что в разговоре-то старшая-то дочь не молчала. Спрашивала, любопытствовала, как значит, кабан-то этот работает, точно интересно ей было, да значит с какой свиньей-то сводить его собрались. Думал старший Семьи Туй, глядишь, щебечет, торговца завлекает, беды да выгоды подсчитывал. Не туда считал только. Торговцев-то глядишь бабёнка навидалась, а тот вряд ли был и молод и хорош, больше из тех, что раз-другой почешется, да уснёт.

Ну что томлю - потому что врать не буду. Если тут сама старшая отшельников тётушка Хыай, спотыкается, о дури людской вспоминает, да еще раз размотать думает, что с чего там было – куда мне, рассказчику?

Кто ж, хоть немного чего в голове имея, подумал бы, что не на торговца бабёнка льстилась? Пока ходила, шелка замарать-завонять не жалея, пока поспрашивала про что за свиньи, да какая в охоте. Вот я вам скажи, что не на хозяина, на кабана его та льстилась, так и вы мне не поверите.

А вот так и было. Вот не я один, сама старшая отшельников, тётушка Хыай понять не могла, с чего это бабёнке в голову взбрело. В ночи пройти, у свиньи в охоте чего надо почерпнуть, себе что хотела смазать, да к кабану-то тому в оградку и пойти да задом-то к нему и подставиться. Да и самой старшей отшельников жители деревни поверили не враз, а как поверили - так и не знали, забавляться или плакать. Старого ли купца из-за гор бабёнке не хватило, обида ли ее разобрала, любопытства ли дурного хватило? Что дури в ней навалом было, тут и спору нет - отборной дури, с какой раз в полный круг лет едва родятся, а как станут чаще - тут миру и конец придёт.

Только всё-то так старшая Семьи Туй и сделала.
А что дальше было? Я б сказал, то только тому и спрашивать, кому свинины из милости раз в году треть миски перепадала, и та - хрящами да кожей. А нет, и до старшей Семьи Туй не дошло - а Семья-то вроде со свиней начинала и дела того не бросила, а вот на тебе. Да то, что хороший кабан - и веса немалого, и обхождения какого есть, самого свинского, а елдак-то у него, это поговаривают, здоровый-то здоровый, но мощный да щетинистый - не от радости свинья-то орёт, когда ей засаживают... Треснула та бабёнка да порвалась. А пока люди на свет поспели - так и вовсе померла.

Я так думаю, долго потом старший Семьи Туй добрых предков благодарил, что в лучшем стойле люди все как есть - верными были, молчаливыми. Если не всплыло дела того вот пока Хыай его раскапывать не пришла. И сейчас не знаю я - что, спрашивать что ли отшельнику-то? - с какими, значит, лицами старший Семьи Туй да тот купец смотрели на это дело, и что судили-то поначалу. Хоть что судили - тут несложно сказать, всякий прикинет. По закону-то тут такое дело, канцелярию звать, с дознавателями, чтоб рассудили - чьей вины больше, кто кому что выплатить должен и какие взыскания понести.
Только ясное дело - последнего ума решиться, в таком деле-то канцелярских крыс позвать: ясно будет, оба виновными окажутся, чтоб оба из трех мер заработанного - две и еще пол-мерочки в бездонные канцелярские карманы отнесли. А то еще к каким взысканиям предпишут, мало, что палкой по своей спине за чужую дрянную смерть да много раз получать - кому ж охота? Так это ж на каждом углу бумагу вывесят, с трёх площадей да со всех мостов всю историю проорут - хозяин-то кабана, может, и за горы уедет, а старшему Семьи Туй со стыда прямо там помереть дешевле выйдет.

Толком так никто и не знает, на чём и как они сторговались. К тому-то времени, как старшая отшельников тётушка Хыай это дело раскопать пришла - не только старшему Семьи Туй, но и уважаемому Тьё уже их цветы в поминальном саду высадили, какие и пересаживали уже. Старшая бабушка Мию что-то говорила, только ей самой ой, не сразу ту историю рассказали, да и кто знает - сколько от неё.
Старшая-то отшельников тётушка Хыай, что кость к кости собирала, то так рассказала: сговорились два торговца-то, людей своих, чужих и молчаливых, собрали, утром тихо, за забором, яму рыли, во время ничейное, полуденное, в самую жару, как была та бабёнка, так словом не вспомнив, прикопали и утоптали. А торговец тот, надо думать, быстро обратно за горы свои поехал. Хотя если выпадет вам везти свиней иной раз - каналом-то больше белокожих везут, круглых — это вот та самая порода, что у нас с того кабана и завелась-то. Без убытку, глядишь, сторговались.

А ярмарка ничего, своим чередом закончилась. И никто о старшей Туй не вспомнил до Старшего праздника. А может и потом не вспомнил бы. Люди-то на том месте мереть не сразу стали. И канал там еще не строился, и стойла стояли, крепкие же, каменные... И, это уже старая Хыай говорила, поначалу вот как в той деревне, с которой наш рассказ начался, мало кто задумывался - что люди-то поблизости не в черёд мрут. Помер под какой ни на есть крышей, под тем самым забором, человек какой неведомый, оборванный, что аж без пояса - ну, может срок ему настал. Скотник какой свинарь из водостока в полдень всплыл, уж не булькая, так вон, на поясе бутыль, это теперь в ней вода, а до того, глядишь, такое вино было – немудрено оступиться да башкой о камень...

Долго так думали, тоже ведь. А вот в один день-полдень один старый человек, тоже из услужающих, сколько было разума в себе нашёл. И те, к кому он ввалился, кое-что промеж себя рассказать сохранили, потом и до старшей отшельников донесли. А кое-что и наружу уплыло.
Был тот старый человек как бы не из тех, кто ту бабёнку-то, старшую из Семьи Туй, то ль в тот день живой по свинарнику водил, то ль потом закапывать помогал. Знал он, в чем дело-то. То, говорил, и помогло...
А было, что пошел он, не в черед да на ночь, свиней-то приглядеть, беспокоились они, и ещё бы. Рассказывал, туда проходил, корыто было и лужа рядом. Спиной повернулся, три шага мимо прошел, а сзади как зашумит-зашелестит. Обернулся - а там то ли на корыте, то ли вместо его - та вот самая бабёнка сидит, в виде самом раздетом, по сиськам-то себя гладит, и манит его так, подходи сюда немедленно! А он что, он старый, свиней всяких перевидел, а как бы и не знал, что та давно дохлой была - кто ж в свиное корыто радоваться-то полезет? Да к такой красотке, что аж видно - сквозь нее самую малость кладка стенки просвечивает.
Испугался он тогда враз, а разозлился втрое - так сказал. А еще сказал: отлаял. Что сама себе на голову насрала, что так помереть умудрилась. Так что пусть проваливает в свою яму обратно и свиней не беспокоит. А хоть одна взбесится - самолично те кости выкопает и мукой смелет, каждую обругав. Это чтоб та, значит, мёртвая, рот не разевала. А та как услышала, как разинула - в три раза головы-то шире... а во рту-то зубищ – как рта больше. Что он уж и не помнил, как бежать кинулся и как до дома добежал...

И не одному, видимо, он ту историю рассказывал. Наверное, тоже пытался до Семьи Туй донести, тут бы лучше отшельников позвать. Одно только дело, что рассказывал, а что – говно-то по реке не удержалось, дальше по людям тихонько поплыло. Кому - про то, что старикам спьяну померещится, а кому про бабу, стало быть, что вся нараспашку счастья ждет, любого манит. Что с тем старым человеком стало, не знаю, а что знаю – так что не одного чужого, говорила Хыай, потом там мёртвым находили, да сдуру там же и прикапывать стали, зная теперь, в чём дело.

На последней ярмарке свиней в том сарае не держали уже. Людям говорили: крышу чинят. На той самой ярмарке, где Лысый Обжора, бывший сотник Бронзовой стражи, помер. Да может тут-то бабёнка и не причем была. Глядишь, у себя в повозке неживым нашли, своей смертью помер - для того, кто свинину пожирней только что во сне не жрал, потому что не подносили. Помер, так по чести схоронили, на дровах разорились. А я скажу, старшая Отшельников тётушка Хыай не забыла потом добавить: только кто бы тут болтал, если бы известно где покусанным такого-то человека важного нашли.

Всяко бы печально было той ярмарке, как бы ни было. Но тут одно разорение от другого сберегло. Тогда как раз и решили, значит, в Северной столице канал рыть. Чтобы южные земли от засухи сберечь, а местные земли так от затоплений. И товары чтобы в Северную столицу и из нее строгим подсчётом шли, а не всеми двенадцатью воротами и сорока дырами. И казна чтоб богатела. То-то вот пока дойдём - ещё три пошлины заплатим.
Тут-то значит смекнули в Семье Туй, как все обставить, сказали - вредна свиньям и шумиха непомерная близко, и вода невесть какая, мы-то первые, законные, будем их по той дороге везти, по какой укажут. А поле ярмарочное-то бывшее негодным объявили и никому не продали.

Только вот сказочку ту, что и в углу Рассказчиков не знают, кто сложил, Семья Туй-то и упустила. Долетела та в угол Рассказчиков, у тех, кто ненужные истории рассказывать не опасается и не брезгует и прижилась. Не иначе они и дальше досказывали – со слов тех, кто в первый раз, как тот дурак-недоучка живым выбирался. А кто бы приметы-то рассказал, про те цветочки? И откуда только взялись там они. Да всяку гадость в не тех местах земля родит, известно, если б свиньи там оставались - и они бы поросят с известно чем - да еще с зубами - рожать стали бы…

Канал строился, дальше-то, иной раз разные люди на то поле забредали, иной раз приходилось верным людям Семьи Туй лопаты доставать, очередного дурака прикапывать. Не то, чтоб их было много за те годы, а вон - это говорила старшая отшельников Хыай - к студенту-то тому, дурню, той дохлой бабёнке ладно на шелка да беседку хватило из себя вырастить - тут ей оставшегося зубастого мешка хватило-то, понять, что к красотке на корыте мало кто подойдет. Так она сложно сумела, всё от дурака того целиком не проглотить, а держать его, значит, вот в мешке своем, как от рисового пирожного последний кусочек, не проглатывать, чтоб хоть какой-то сладости да хватало. Чтоб хоть кто-то чесал-то, когда из живых людей никого мимо не проходит. А дальше так старшая отшельников говорила – сложное это дело-то – для мешка с зубами. А вдвойне сложным стало тогда, когда люди-то канал строили, да в дальних землях, в горных землях такое не то смыли… Что у нас, в мире живых, то не сразу заметили, а вот в мире мёртвых такая волна пошла, что всякие там глубокие слои смыло и наверх вынесло. Вот и в Северной Столице вся беда с Нижним дворцом пошла.
А этих-то, бабенку и недоеденного – так просто и сдуло. И вот в святилище как-то так не повезло им зацепиться… И кто бы знал, когда бы и как это распутали, если бы значит, старую Хыай в наши края хорошим ветром не занесло.

Те вот, кто ее угощал, тоже думали – хорошим ветром. А она что – дальше рассказывала. Самый уже конец недолгий.
"А что дальше было? Да обычная работа, - так досказывала старшая отшельников тётушка Хыай. - Скучная работа. И то хорошо, что давно сгнило там всё, а воспоминания и кости мало воняют. Лазай в яму, старая Хыай, я вам скажу, мокрую яму, студи себе хребет да колени, нужные кости рой-разыскивай, а как найдёшь, их память по ту сторону мира ищи. По эту-то землекопы помогут, а по ту никак ведь, сама копай-отслаивай, что куда понимай, а по той стороне-то тоже - кости да труха остаются, ищи там - что там нужным следом затерялось, осталось ярким. Найдешь - тоже дело ясное, отслаивай, провожай... А потом кости складывай, дровами переслаивай, и пусть люди, что осталось жгут, что должно уйти - уходит. Прогорело, Семья Туй и так это поле диким держала, ещё несколько лет подержит, проверим, может и снова полем станет. А в ваших краях, - это людям той деревни старшая Хыай продолжала, - чисто всё, спокойно, ничего, ни лоскутка от тех мёртвых любовничков не осталось - путем всех мёртвых понесло, наконец. Может, снова и родятся. Если найдётся, кому о них добром вспомнить. Одно только кажется мне, вовсе они таких людей на свете не оставили, а до дней наших так точно... "

Так вот дорассказала это всё старшая отшельников тётушка Хыай людям той деревни. Хорошие были люди, щедрые - ещё горячей похлебкой на свинине рассказчику миску наполнить предложили и вина не раз поднесли.
Подносила его старшая тётушка Льын, что там за хозяйку была, так говорила, брови сводила, на супруга своего Чи глядела и на старшую сестрицу свою косилась: "Вот умная я, Льын, скоро ведь решила, что там свинья в охоте завелась. Но надо ж так последний разум прочесать, что на кабана польститься-то. Смеяться ли тут, плакать?" "Смеяться, золотая моя Льын, - отвечал ей, стало быть, супруг ее Чи. А дальше-то вот как продолжал, не помедлил. - Вот хоть пожалеть, уважаемая Хыай, что и вы тогда своей палкой били, и так работали, что этих только что толком пожечь на дрянных дровах осталось, - и смеялся, пока выговаривал. - А подумать, был бы у нас в святилище и свой дух - ну и ладно, что злой и дрянной - шли бы люди позабавиться: надо же, что бывает в мире духов - вон, даже баба похотливая, кабаном залюбленная, и та..."
Смеялся, а хмурилась на него старшая отшельников тётушка Хыай, слово к слову - так хмурилась, что глаза совсем белыми становились. Тихо сказала потом: "Не надо вам такого, уважаемый Чи - и деревне вашей и никому вообще не надо. И без того ваше святилище славным будет. Мёртвым место в мире мёртвых, живым - в мире живых, а тому, что посреди застряло - быть вообще не место. Потому что все, что должно в этом мире и во всех перемешивают, в мире живых воду и землю понемногу, да портят. А если ещё голодным мёртвым живых поблизости показывать... мешки-то они мешки - бестолковые, говном полные, с зубами... а раз-то другой, знаете, и палка сама по себе по лбу падает". И опять по палке своей постучала.
Подумал тут старший Чи, подумал и поклонился только, извинить себя просил. Про себя, я вот осмелюсь сказать, испугался: а ну как сейчас ему по лбу упадёт - рука-то у старой Хыай, все знают, тяжелая; а кто скажет, что рука отшельника - это не само по себе, как должно быть?
Приняла его извинения старшая отшельников тётушка Хыай, так дальше сказала: "И ваше святилище, и вы сами уже известны и прославлены. И дальше будете. Хорошей историей. Что про вас уже сложена и дальше рассказываться будет. А что ещё нас и в мире живых сохранит и на пути к миру мёртвых не помешает?"

Вот как старая Хыай сказала, так и живет история. И я вам ее рассказал, несколько дней рассказывал, нигде не приврал, а кто мне не верит… Тот вот потом, как придём, как пристанем, выгрузимся, - свой расчет, свой рис получите – там и поднимись через перевал, теперь поклониться святилищу много ходит, да вниз спустись осторожненько, и любого внизу в деревне спроси, правду ли рассказчик Ньи рассказал - любой подтвердит тебе и перескажет.
А если спросит кто, а не тот ли это вдруг Ньи, что здесь в доме у моста родился - отвечай им, как есть тот. И вовсе рыбы меня не съели, за своим местом в жизни я ушел, не последним в гильдии рассказчиков стал. Хорошо живу, своё дело делаю, а как годных внуков заведу - со своим вином показать родные места приеду, а с них пусть риса вдоволь будет.