[ingadar]

предыдущие

вступление раз
два
раз
два
три
четыре
пять
шесть
семь
восемь
девять
десять
одиннадцать
двенадцать
тринадцать
четырнадцать
пятнадцать
шестнадцать
семнадцать
восемнадцать
девятнадцать
двадцать
двадцать один
двадцать два
двадцать три
двадцать четыре
двадцать пять
двадцать шесть
двадцать семь
двадцать восемь
двадцать девять
тридцать
тридцать один
тридцать два
тридцать три
тридцать четыре
тридцать пять
тридцать шесть
тридцать семь
тридцать восемь
тридцать девять
сорок
сорок один
сорок два


...пожалуй, в чем-то очень сезонный кусок. а про образ жизни лехтев там звучит одна определяющая штука) хоть и неудобно
*про отвечать не обещаю, упс)


Вот той весной и было. Самой первой. В садах - а их, внезапно, в Этэрье и над Этэрье было много, самые стойкие сливы доцветали. Чешменка еще радовалась в ту весну - хорошо же, выздороветь успела, почуять, как здесь пахнут. Гуще пахли, словно. Или потому что Этэрье между гор пряталось, ветром запах не сносило. В ту-то пору доцвели почти, завязывались, хороший год обещали. И зелень всякая из земли пёрла - словно за злые года по людям, по их рукам, по пирогам и затирухам соскучилась - одного сщипнешь, день повечеряешь, три лезут.
Лехта Цватанке она сначала это болтала, пока на огороде возились. И лехта Колишне, маме Ралицы.

дальше?

А то у нее, Чешменки, будут руки от работы бегать. Огород-то они в своем доме по ступенечкам размахнули - на три зимы запастись, и что - что треть под ягоду. Это ей рассказали, что по тем прогретым ступенькам, на подъем, городская ягода, чудная, усы пускает - хорошо растёт. Ну а в городе, в Марице то есть, есть люди, кто по ну хоть сколько-то справедливой цене эту ягоду менять готов на полезное. Это в основном для чего она растёт. Младшим, конечно, достается - побаловаться. Остальным когда как куснуть.

Было уже, работала она и на том огороде, и на виноградниках Этэрье - в гору ползть долго, где чуть не отвесно, а склоны хорошо развернуты... хоть не иначе под первую лозу они тут ямы в камне грызли, давненько грызли. И на зверьем дворе работы поутру нашлось, куры они везде куры, а ниери Колишна лучше лишнюю пару кругов хоть на сыроварне проведет, хоть со второй своей малой. И на поле нашлось, что делать, и везде - ну, лишних-то рук по весне не бывает.
Это к тому, что Чешменке казалось - опасаться перестала. Ближайших родичей-то Ралицы. Ниери Колишну вот и старшую их Есеничку. С кем утром встают, того что бояться? И то, что опасалась - что за отработку Ралицы в Горичке наслушается - нет, не наслушалась. Как в воду булькнуло - обсудили, сбылось, что о том, что неотменимо, говорить.

А еще было, что и ниери Цватанка, и ниери Х'рошечка пирогов у мамы Ралицы - вот как через день просили, а раз Чешменка все одно пойдет - что бы ней не донести? Чешменка до Цватанки тогда бегала. Как солнце шпарило, наверху сидели, начинала Чешменка учить, из чего разумный сделан, если его совсем подробно рассматривать, как кровь в нем проходит - и где в нем, бывает, зараза гнездится. Простая зараза - не та, от которой только к лехта за помощью бежать, а ну, обычная. От которых в городе свои лекарства ищут, в Этэрье вот - по мере имеющихся сил - приходится своё искать. От которых, значит, лечить-то может выучиться любой разумный. Чешменка что - Чешменка на Бабушку-Жизнь, понятное дело, глазами глядела - сомневалась: "Вот прямо так и любой? Что, и я смогу?" - а Цватанка от нее заметно веселилась, сгребала вниз какие-то круглые штуки и говорила: "Если терпежа у тебя хватит - год да год всё, нам известное, зубрить, и если всего, что в деревне медику приходит - не забоишься, так что - и тебя, - а вслед больше веселилась, вот смущала. - А ты уверена, наша Чешменка, что ты - обычный разумный?"

А как солнце уползло - там и на огород ходили и в тот день пошли. Для всего сразу - и продолжить знакомство Чешменки с тем, что и для чего здесь растёт, и ненужное выщипать, нужного собрать - на весеннюю похлебку, из ненужных тоже кое-кто подойдёт. "А главное, птицу побдить, - говорила Цватанка, открывая птице проход в той самой изгороди. - Самый взаимовыгодный способ ликвидировать слизняков и прочие муравейники".
Зелень пёрла. Так, что под похлёбку набралось немало. Чешменка и высказала - сорвалось, как смотрела в корзинку - да тут не только на похлёбку, тут и злэничку начинить хватит... Высказала и помнила, запнулась еще - что сказала не то: кто знает, среди лехтев может уже и забыли, с чего пирог-то злэничкой зовут, в Горичке старые люди своим передавали, что делать его вот по весне и начали, когда только и еды, что первое из земли полезло, да чуть свежих сырных крошек, что не на рынок, да той муки, что осталось - вот и тянули тесто тоненько, и начиняли всем зеленым – так и имя дали... "Зелёную злэничку", - протянула Цватанка, и Чешменка совсем на другое свернула мыслью - что ж она такое думает, а то у них земля сытей, у них поголодней, глядишь, будет. Как теперь врать, поля-то видев? - в Этэрье они такие, что с одного края плюнь, до другого долетит, и небось, как там Цватанка говорит - камни рожают? - а как не рожать, если в каждую осень-зиму с гор приносит? Может, их деды из того камня и пилили. Вот как залипла думать, пока лехта Цватанка вовсю облизывалась: "Дело, дело. Вот давай ты Колишну подобьешь? У меня-то пироги толком печь негде, а она всегда говорит - лень ей с травой возиться, рви ее, рви, а всё в плевок упарится. А я ее всякую люблю. А пойдём - уболтаю".

И хорошо было, что пошла. Вот сказала - не боялась старших Ралицы, а как - неловко было. И страшновато. У мамы-то Ралицы и муки просить. Хоть вроде и не дармоедкой уже, и в доме и в поле поработав, да что делать - один раз послушав, и у себя, в Горичке: "пришла ворона по чужую муку" - скоро ли забудешь. И стоять потом неловко, тесто мять, тесто тянуть. И то правда - в Горичке-то заведено было - и за работой приглядывали, и на укусить не упускали - если молодая, зреющая, пекла, хорошо ли тесто вытянуто, рукаста ли хозяйка выросла, тонко ли тесто, стоит ли в что в Семью брать, самим ли в Семью просить войти... У рыбацких, говорят, там и парней сажают - упорен ли вырос тоже, да где то рыбацкое, где-то и за Марицей...

А это уже и не первый то был пирог, на первый как раз Цватанка начинку бдила, языком чесала, Колишна сидела, рубашку подшивала, под руки не глядела. А там и второй пирог был, и третий, и еще были...
И вот этот был.
Это вот когда Ралице поутру было надо в Горичку, а пока его свои, старший его и еще взрослые верхнее поле, конское, посмотреть и открывать позвали. "Нудная работа", - говорил. Ну, подумала, что пирогом встретит - Ралица их порадоваться, как трескал - а там и на завтра будет, чем с собой перекусить. Ниери Колишна согласилась - дело, поначалу та у входа возилась, опять с неведомой зеленью, теперь для красильщиков. А потом к ней, на кухню выбрела, спиной встала, дикий лук разребать, в начинку делилась. А там, слово за слово, и болтать Чешменку развело. Говорили о диком луке и о том, как его готовить к зиме-то, у лехтев его, оказалось, больше с уксусом сохраняют: "Смешно, - говорила ниери Колишна, - но если и соль менять…" О том, как зелень ужаривается, и снова о еде, теперь уже о сыроварне. Там, слово за слово - Чешменка уже и тесто растянула, так, как надо - чтоб на нижней чистой скатерти каждый шов узора был виден, а нет узора- так каждое зерно плетения. Был на этой узор. С лапками был. И начинку раскрошила. И встала, скатала ровненько, нигде не зацепилось - осталось вот сковороду подсобрать и в нее пирог улиткой свернуть, и остатком заливки накрыть сверху. Вот тогда это разболтала, раньше бы точно говорить не рискнула - что у них такой работой, значит, на рукастость проверяют, как - талантлива ли молодая выросла, сгодится ли уже в новую Семью. А то ну как под руку себе скажешь, где порвётся, хуже того - зацепится?

... И все-таки сказала.

- Я думаю, это вряд ли про талант, - сначала взвесила ниери Колишна. - Про "рукастость" - не знаю. Думаю, про терпение. Про проверку выносливости к ежедневным усилиям... без ощутимого результата. Если хватило сил и умения находить время - на этот навык среди прочей работы - значит, и другую понесет. И свою Семью понесет, - и улыбалась еще. - Да я и вообще не сомневалась, что понесешь. Я только все понять не могу - девочка, ну зачем?

И Чешменка еще не понимала, почему мама Ралицы разворачивается к ней полностью, отряхивает ладони от еды и говорит. Все еще не понимала – долго, когда та уже продолжала говорить.
- Ты могла быть живой - разумной - полноправной - ты могла быть той, кем ты родилась - зачем ты на это согласилась? Я знаю, что у вас было - и много голода, и много работы, да? - но нет такого голода, и такой работы нет, чтобы захотеть врастать здесь. Здесь что-то страшнее смерти надо. Чтобы, наконец, суметь врасти. В эту нашу жизнь. И это должны - обязаны - были заранее тебе сказать, - жестом она оставила еще - дураками, наверно, назвала - тех, кто не сказал, а то и покрепче.
Чешменка тень жеста видела - по тонким бокам злэнички, зелень просвечивала, по темным бортам сковороды, в мелкой пене взбитой заливки, в каждом пузырьке... Она вниз смотрела, пирог сворачивала, старательно думая - ну, что мама Ралицы ей ни скажи, злэничка сама не свернется - а то могла бы, уползла бы. Вот она бы точно уползла.
- А никто не сказал. И я знаю, что зря говорю. Слишком поздно - а куда тебе теперь, приписали. Разве что втихую далеко бежать, место искать, с покровителем… Если хорошим, кто ее отроет, сельскую метрику... жить-трястись, что Тот отроет, он своего не упустит, - тут Чешменка зря переступила, зря вдохнула, когда ж привыкнет-то? Кашлянула мама Ралицы, на полшага подшагнула - обступила, водой под горло подошла - вот-вот утопит.
- Я того, что слишком рано, боюсь. Что для тебя пока всё волшебно, удивительно и страшно, и никто рта не откроет и объяснять не будет, что тут по-другому и почему так по-другому. Правильно не будет - только у нас нет вообще другого выхода - в том месте, куда выставлены из жизни мы. Или жить хорошо, там, где мы это можем, или… А ничего или, кто ж нам рехнуться-то даст и где мы время найдем, - она усмехнулась, сухо, как желудь под ногой хрустнул. - Трушу я. Не хочу я видеть, что будет, когда ты увидишь - как всё это в самых корнях унизительно и страшно. Ну, может мои слова лишнее русло пробьют, будет тогда куда злиться, вместе-то донесём. Когда тебе придётся понять, что ты сама - и ладно бы ты сама, но все твои дети, все ваши дети… он конечно повод, Ралица-золото-покати-колёсико - что все вы были теперь, есть и будете - вещи. Инструменты. К которым любая сволочь считает себя вправе потянуть руку. И никто ей не помешает. Это вся ваша – наша – в мире основная задача. И никуда ты от этого не сбежишь...

Чешменка... зря вот так громко кувшин с заливкой поставила. Испугалась - не ко времени хватанула. Вот ровно когда ниери Колишна про сволочей-то начала. Стукнула слышно. Может и прервала. Ну а еще зря было, что в горле закипало, глаза щипало и из глаз лезло. И что отвернуться еще от пирога подумала поздно.

Потому что когда изнутри головы лезет та, последняя зима, тесная, некстати сказать тёплая, комната и чадящая в печке во все стороны неизвестно-чего-доска - нечего этому из памяти смотреть на хлеб новой весны... для одного такого на свете.
…И как старший Свишек, ой, заметно принявший, болтал ей, голову вспахивал, что так и дети твои голодать не будут, и сама голодать не будешь. А она еще думать не думала - про что...
И не ждала, что - а вот сейчас Старший поможет. Что придумаешь, когда слезы в горле кипят, в пирог капают, а старшая дома в своём праве, стоит, смотрит. Нос нюхал - доска дымила, забора, что с нижних дворов, как бы не соседская, уши слышали - что там горе заливающий при всех отец вкручивал. Чешменка лишнюю слезу утёрла и сказала:
- А мы-то вас боимся, - голос вот зря подвел, дрожал, тоже – слезы в пирог ронял. Подобрала, как икоту задержала. - А вы как один за другим говорите. Это мне мой папа Свишек говорил тогда, по зиме вот, что голодать не буду никогда, буду сытенькой летом и зимой кататься, и я, и все дети мои. А то кем мне быть еще - бесправной батрачкой, которую никто до самой Марицы в Семью не возьмёт... Что б я знала тогда, что это он мне, значит, про вас говорил - я много не слушала.

И подняла кувшин. Дозалить пирог. Как бы то ни было - а ее один такой Ралица придёт и ему будет вкусно. Поставила кувшин, теперь тихо. И знала, что говорить дальше:
- Но это он так говорил. И вы так говорите. А я знала, где мое место. С самого... с самого начала знала зачем. Про одного такого Ралицу. Потому что с ним. Значит, здесь, - она упёрлась - знала Чешменка - она была права и дальше некуда было бояться (...и горы встали у нее за плечами). - Я этого хотела, и я это донесу со всем, что будет. Я хочу быть здесь. И я буду здесь… А я упрямая, ниери Колишна. Это вы еще не знаете, какая я упрямая. Дрова носила, овец носила, чужих детей и чужие долги носила - с попрёками. И это всё как-нибудь донесу...

Чешменка знала - куда деваться, слёзы были. Глупые, обидные слёзы. Капали - вон, одна на борт сковородки попала... солёный пирог-то будет... Всё равно изнутри их было больше. Кипели, проливались - и смыли. Густой землей, липким илом (...хорошим удобрением) - вот это, что было - про испугаться и удивиться. И осталось только голым камнем, костью гор, что сходились за спиной, а она упиралась и смотрела. И там, где остался только камень – она была, смотрела и могла спокойно понимать.

Нет, она не превратит никого в жабу, мама Ралицы, ниери Колишна, эта... в общем и хорошая женщина... лехта. Не умеет. Она и себя-то превратить не умеет, чтоб привычное тяжелое подвинуть.. Чтобы влезло. Непривычное. Вот они влезли. Застревает в дверях, наметенным и сдуру несбитым снегом... голову студит. А они есть. И она знает, как дальше.

- Обязательно донесу, ниери Колишна. Если вы не знаете, как дорогу показать, так хоть сверху не садитесь.

...а она ведь видела - должна была видеть - как там, за Чешменкой сходятся горы. И отступала:

- Видит мой бог, - говорила... мама Ралицы, и смотрела мимо. К печи. Да, нужный жар уже - вот-вот и пирогу пора. Слышно. - Я-то... только хотела бы увидеть, как ты справишься. И я все равно всё увижу.
- Вы увидите, - отсюда, от камней подтвердила Чешменка. Ну - (...и спустилась) - и шагнула вперед. Вниз. Где в полу кухни тоже была доска, которая пела, где была кухня дома ее такого Ралицы – (неудобно там, на камнях... ) - Будем злэничку ставить, ниери Колишна. Пока самый жар не проспорили?

А Ралице что... сказать - она сказала. Главное. Остальное-то, надо думать, ему и так двенадцать раз сказали. Тогда он вот с конского поля пришел, под воду залез, в рабочем дворе-то, как коня их устроил, в ухо ему еще ворчал, что не ходи по ногам, злыдень, ради вас работали, чтобы в зиму тоже чавкал. И говорил еще - что там всю боковину смыло, папа Мрэжек наломался сегодня и завтра еле жив будет. И то - старший Мрэжек, как сапоги снял, пирог порезал, съел кусок, запил и выдохнул - что сегодня все подождет, кто как, а он бы спать... Ниери Колишна понятно, печь проверила, и за ним ушла. А Ралица что - поглядел на нее, Чешменку, еще голову наклонил, поглядел. Улыбался:
- Спать, Чешменка? Или наверху повечеряем?

Своё место, свой уголок на обрыве - вот вверх по тропке, вот мимо той мастерской, где было - так недавно и совсем давно - Ралица ей, было уже, показал. Она и тогда вернула, постаралась полегче: "Ну, если у тебя ноги не отваливаются наверх ползти..." Хорошее было место, уютное, как сам он - Этэрье под горой видно было, реку, часть их ручьев, небо было, горы, ветер обдувал, лесом пах. Здесь - думала Чешменка - и говорить проще будет. И помолчать. Ну, поднимаясь, совсем решила - а, что говорить-то. Смотрела, как сидит, как берет прихваченный пирог, откусывает - и видно, что ему вкусно, что хорошо, что еда - и что еда хорошая и ее есть. Только и спросила:
- Солёная? - он что, подтвердил, к себе притянул. Удивился потом, заметно, кусок от пирога отломил, показал - ну так пробуй же. Тоже ведь смотрел, как она ест. Ничего, солоней не стало - и плохой разговор тесту не повредил. Напротив, пожалуй - как дожевала, знала что сказать.
- Знаешь, мы... ну, говорили о младших. Наших с тобой младших. Сможем ли мы и захотим. Я думаю - я вполне готова. Захотеть и смочь. А?
- Младшие, - задумчиво перебрал Ралица. И что-то еще изобразил пальцами. Чешменка не поняла, но подумала - звук. И продолжил. - Вот совсем наши? - Чешменка смотрела и за язык ее дёрнуло:
- Это которому Цватанка боится до макушки не допрыгнуть. Ну... я только совсем не знаю, как у вас принято... заявлять, да? В Горичке-то - сельская территория, всякие руки, как родятся, пригодятся.
- Да у нас... как я знаю, того больше, - вернул Ралица. - Ниери Цватанку точно надо спросить, одна... из ее задач. Спросишь? Я... ну, мелкие - а что, занятно было бы.
- Ну... я с чужими пробовала, - Ралица запинался, и ей передалось. - Если не слишком пискливый, и если ему не придется каждый день жрать хотеть - ну, я думаю, не сложней козы. Ладно, двух коз.
- Очень громких коз, - согласился Ралица. Веселился.

Дошло ли до него само начало разговора с его-то старшей - Чешменка спрашивать не стала, и думать тоже особо не сложилось - ну а что, в самом деле, а то каждый не знает, каковы его старшие и их привычное?
Вот что вообще что-то по Этэрье да услышали - знала. Вот от Цватанки. Пока Чешменка оставила это, о мелких, с собой поносить (прорастало... как всё этой весной - так и перло, значит - их мелкий, вот такой еще один как Ралица... с лапками еще не в мизинец... один такой на свете только их). Думала, носила, спросить у Цватанки – не день, не другой обносила: на второй круг дней пошло. Цватанка разговор завела. И хорошо подождала, пока Чешменка поставила эти все равно умные стеклянные штуки (про себя уже знала - пробирки и пробные стекла, из лаборатории, уже глядела - вот не помнила, чтоб им в Горичке эту "элементарную программу" показывали - а интересно же - кто там, в крови у разумных тоже - живет и работает. Вот прямо у нее в крови). А и то бы ей не подождать – грохнет чудную посуду, новой до поездки в город, хоть с той ягодой, ждать - здесь-то кто на такое чудо поменяет... И хорошо если только до города.
- Что, воспитала Колишну? - где-то между разговором рассмеялась Цватанка, и точно видела - что дальше-то "между" уже не получится. - Что, она сама мне сказала. Когда приходила и говорила тут...

...Чешменка знала - вот ей как-то и не хочется спрашивать и знать, о чем. Вроде и лехта Цватанке не хотелось.
Тут-то, в паузу, мысль на подумать и нашла время прорасти. Мысль, что Чешменка носила с собой. Превращать в жабу Бабушке-Жизни - посмеялась еще потом Чешменка - было неинтересно. А вот помочь прорасти.
- Ниери Цватанка, меня... Ралица к вам посылал просить. Спрашивать. Как у вас принято, когда люди... новая семья собирается... думает завести своего младшего? Как... подтверждать право и разрешение?

Цватанка рассмотрела. Рассмотрела долго, подробно. Чешменка оставила еще - подтвержающим жестом. Что да, спрашивает, потому что думают. Потому что готовы и думают.
- Ну что, вы славные. Бодрые и здоровые. Ралицу изучила, тебя изучаю - ничего, меня встревожившего, пока не нашла. Думаю, и не найду. Силы есть, место есть, руки и головы, вижу, есть, руки, готовые подхватить, найдутся - я троих оттаскала, по их чириканью уже скучаю, будет надо выспаться - запомни, - она была большой и меховой, лехта Цватанка, Бабушка-Жизнь, и внутри ее уютного голоса все снова было проще. Даже понимать, о чем она продолжала. - И еще вам найду. Годы обещают хорошие, прокормить хватит, земли ничей оставалось - вот от моих, что в город потребовались, или от младших Цюэ, тех еще дальше. Да вы, если что, новую построите, я вам верю, что сможете. Так что, как медик лехта Цватанка, отвечающая за должное состояние нашего мира, нашего Этэрье и его людей, я могу сказать - условия и людей нахожу годными, официально - ну, у нашего старосты по полностью определенному наличию младшего оформим, познакомлю заодно.

Дальше она оставила еще паузу. Длинную. Выдоха на три.
- Просто как Цватанка - я хотела бы задать тебе еще один вопрос.
- Что, тоже "зачем"? - незамедлительно вернула Чешменка.
- Конечно, - вернули ей. - Мы лехтев, а не Великие Дома, и вообще не лезем обычно - в то, когда новая семья захочет детей и насколько захочет. А здесь деревня, где пара маленьких ручек нигде не помешает. Но да, я хочу спросить "зачем?". И больше - я понимаю, это хороший способ встать и врасти на место, но я хочу сказать, что это не та ноша, которую стоит перекладывать на чужие плечи, особенно на неспособные сопротивляться. Это... неправильно - производить на свет новых разумных, чтобы что-то доказать и справиться, они... ну, об этом не просили...
- Я думала, - перекатив эту мысль, сказала Чешменка. - А потом я подумала, что это будет здорово и интересно. Такой вот еще мелкий Ралица, который наш. И... ну... что наверно, не сложнее козы.
Чем она насмешила Цватанку - Чешменка и не поняла, но сначала ей ответили урчащим смехом. Потом словами.
- О, я тоже думала со своей средней о козах! О том, что ни одна коза не умеет с такой скоростью перемещаться в пространстве, чтоб пожрать неположенного. Так что ты готова, - улыбаясь, Цватанка и продолжила. - А ты не думаешь, что это Ралице будет забавно. С мелкой тобой?
- А ему все равно придется... - вернула Чешменка. - А так - пусть будет, как от нас захотят
- Я думаю, вы справитесь, младшие, - еще через паузу с осмотром отозвалась Цватанка. - Валяйте. И пусть у вас получится.

"И у нас - еще бы - получилось", - могла продолжить и продолжала это Чешменка. Первая младшая их семьи оказалась ребенком винограда, ребенком Утра Года, как еще говорили здесь. К новому цветению черешни она как раз и родилась. "Так что мы и еще год на поля Этэрье выезжали - кто вполсилы, а я так и в четверть. Но здесь за это не принято было лаять, - говорила Чешменка и улыбалась вслед. - У лехтев вообще оказалось удобно растить детей. Может быть, потому, все они и были эс Этэрье - и прикидывать было незачем, кто кому на каком месте поставлен, и сколько земли на него возьмут и выплат насчитают. Одной Семьей они и были - и ты еще не успевала запнуться, когда уже находились руки тебя подхватить, - и продолжала. - Потом... уже мы старались это поддерживать".

"Над ее люлькой побывали все", - тоже рассказывала Чешменка. И называла дальше - для себя - Бабушка-Смерть, о которой Чешменка тогда наглядно и поняла, почему Ралица зовет ее своей старшей, и Бабушка-Жизнь, ниери Цватанка, иной раз куда как настойчиво убеждающая мелкую - обследоваться, а Чешменку - лишний круг времени поспать, что никогда не бывает лишним. Красильный угол, куда ж без него. А с ним и без старших Ралицы не обошлось . Своего вроде бы старшего родственника дочка Ралицы и Чешменки обогнала на круг дней без дня - ох, старшие не догадывались, сколько им потом еще это о старшинстве слышать, когда эта мелочь еще ворковала и уже догоняла друг друга. Ползком. За какой-нибудь штукой мастера Цюэ. Старый дядька Цюэ, хозяин дома, говорил, что в тихом большом доме подустал - совсем мелкой младшей пел, вполголоса, длинные кошачьи колыбельные на чистом фаэ, и это Ралица говорил, что звучит как котик... А подросших - развлекал - мастеря из чего было - штуки, которые катились, звенели и шуршали... И отлично сопротивлялись попыткам цепких мелких пальцев и зубов проверить, из чего они состоят. А Цюэ наблюдал, смеялся, и пилил очередную. Летающую. И отвечал, что ну да - конечно, скучал по младшим... а кто ближе к ручьям живет, на новый год пусть пустят водяные колеса строить. Детям понравится. Ралица, конечно, говорил - поддержим. И лесенку сделаем.

Пляничкой - вкусной, пухлой праздничной лепешкой - назвал дочку Ралица. Называл. Детским именем. Ниери Цватанка здесь оказалась права - дочке Ралица радовался, говорил Чешменке - "такая мелкая ты" - таскал, сначала на сгибе локтя, примеряя на ладони - вот какая мелкая, и укладывал под руку засыпать, когда была голосиста - а голосиста она ой, бывала - неурочным кочетом, не уследишь - все три птичьих двора вслед запоют. Потом таскал на шее, когда младшая уже умела оценить игру в коня и как носит овечку, и выходила с ними на виноградники, а старшие шутливо препирались, кто ее будет учить править и снаряжать своего зверя, собирать коз и работать топором. Чешменка помнила - упирала на то, что управляться с птицей младшая как-то сама пытается, яйца ловчее собирает, и даже будит. Поладили, конечно.

…Конечно, спорили. Часто и о разном. И о том, как лехтев живут, бывало. Да, и еще с младшей-то – когда совсем маленькая была – было, Чешменке по-всякому, порой и с искрами, укладывалось в голову (...и то, о чем говорила лехта Колишна - грызло тогда дважды, и вышибало искры, крышу поджечь хватит... богатую, черепичную) - как это, жить со своим ценным, которого потребуют, и он пойдет. И застрянет еще. Потому что любопытно. Всякое бывало, куда там - даже место, чтоб друг на друга поорать было, нашли. Случайно. Снизу, у речки, под уклон к водопадам - "Кажется, на бондаревой земле", - как-то смеялся Ралица. Ну, дядька Гэрат и его дети, если и знали, не говорили ничего. Хорошее было место. Два раза из трех выдыхались, пока спускались - разговаривать начинали.

"Хорошая жизнь была, не поспорю, - улыбалась Чешменка. - Как люди хорошо живут. Ну - и не совсем такой, чтобы сказки сказывать".