[ingadar]

предыдущие

вступление раз
два
раз
два
три
четыре
пять
шесть
семь
восемь
девять
десять
одиннадцать
двенадцать
тринадцать
четырнадцать
пятнадцать
шестнадцать
семнадцать
восемнадцать
девятнадцать
двадцать
двадцать один
двадцать два
двадцать три
двадцать четыре
двадцать пять
двадцать шесть
двадцать семь
двадцать восемь
двадцать девять


ну я обещал вторую треть этого куска, чтоб закончить на оптимистичном прогнозе, держите

***
Пол родного дома помогает, и то... Под шагом лехтев, увесистым, тяжелым - плитки пола гостевой комнаты, хорошего, дельным, на двенадцать ветвей ниже, прадедом вылепленного пола нижнего дома зазвучали. Лехтев его пропустил вперед. Как полагалось. Дали хозяину время на первый глоток, четверть глотка - и чтоб на разговор хватило, и чтоб в горле не саднило - из чарочки. И не подломились, когда он потом, глядя на трещины досок ставня окна, сказал... не хозяйское:
- И что я вам буду говорить, лехта Мрэжек? Сами знаете...
- Знаю, - спокойно вернул ему лехтев.

дальше?

Это было - день еще не обошел полного круга с тех пор, как - и оба они это знали. Ночью. В верхней пустой комнате. Где некогда старшего этой Семьи провожали совсем. Где нынешний старший хозяин Свишек сидел на полу. И плакал. Открыто, как в ином месте было бы невозможно стыдно. Целиком. Сморкался. И говорил. Говорил: "Вы мне поверили, и всем сказали: я не делал этого. Я не смог... я бы никогда не смог. Недолжного. Никак не смог. Но думал, - он вытирал лицо, как бы не траурной повязкой. - Вы... вы же знаете, да, сколько думал? Вот сколько... мне пора стать старшим, настоящим хозяином. И пришло моё время. И прихлопнуло меня, как муху. Я хотел стать хозяином, и я... - он сжимал пальцы, показывая, как - что-то жидкое, раз - и утекает сквозь них, то ли кашлял, то ли давился - хлюпающим горьким смешком. - Вот оно, хозяйство - пришла беда, тони загон и погреб"... Замолкал, плакал, вставал, ходил. И говорил еще - обращаясь далеко, так, чтобы до неба достало. До самого верхнего неба. И до своего мёртвого. "И что теперь делать?" "Спать. Проводить совсем, - властно... вот так же далеко отвечал ему... растворившийся в тени этот лехтев? - И работать дальше. Все равно никто из нас ничем другим вам не сможет ответить".

- Ну и я знаю, - оставалось вернуть Свишеку сейчас. - Я еще когда это заметил... что когда-нибудь, вот-вот им и на сеновал. С первого раза заметил, я свою козу знаю. Эту вот, норовистую. И на твоего смотрел... вот весь день и смотрел. Пробовал. И скажу - что вот я бы и не против, - он вот на этот момент отвел взгляд и посмотрел. - Парень у тебя рослый, сильный, рукастый... с ремеслом, опять же, не пропадет. Добрый и терпеливый. Если мою на себя взвалит, то рогов моей козе обламывать не будет, а будет, так тихонько - а с ее-то норовом, не то, что разные – там бы и подрались... А они облезут, - внезапно вспылил ньера Свишек. Тоже можно было. Как до того плакать. - Все, кому пообещал, облезут…
А потом понимал… хуже –нет, он до конца понять не мог, что тут прозвучало вслух, что про себя. Вот из того, что он думал потом, думал – улыбался:
- Даже Плакальщица облезет... тоже, небось, девку попросит, что еще тут просить-то? От вас-то, как из колодца, выдачи нет...
Наверно, все же промолчал, сумел, лехтев точно же поверх говорил. Жестко, как по лицу:
- И лехтев.
- Так и что? - старательно улыбался ньера Свишек, договаривал, улыбку под улыбку припрятывал, а сказать было что. - Так тоже... в своем роде ремесло. Ну, почтенное, не почтенное, это вам рассудить вернее, я что скажу - что мы вас, и когда из прочей чашки поим - боимся. А что здесь по нему и позовут, и воздадут почаще, чем по вашей ручной работе, ой, мастерской, ниери Мрэжек, я так и скажу. Ваше искусство мы знаем, - он крутил в пальцах чарочку, царапалась краем, себе сколотую взял, брал на пол-глоточка, вспомнить, сколь вкусна их живанинка, прямо как встал на жатвенном празднике (...а ведь молодой, а ведь если на виноградники пойдет да поднимет, может и ну-ну, а и секреты разболтает, как у них такое живое золото плавят?) Только она, мягкая, плавила где-то плотину, и из горла рвалось, то, что на крайние слова приберегал, горькое. - И уж что правда, вот тут вы, лехта Мрэжек, не рассудите, а нашей пахоты побогаче вы всегда жили. Посытнее.
Да, лехтев пробило: переступил. Свишек слышал каблуки. И смотрел: аж брови вверх повело:
- Посытнее?
- А то ж, - он старался, чтоб было слышно, что он невозмутим. - В иной год я бы сами глазами лупал, что сказал. А сейчас - я стою, где стою, в нужнике - по горлышко, и говорю как есть - здесь только и думать - может, хоть кто-то из моих потомков не будет год от года из кожи лезть, про своих младших - вон, в зиму - думая, и чем я вас прокормлю-то, как все заплачу, и до какой поры прокормлю, кору будем жрать, или до новой травы дотянем?
…Свишек думал, а в сердце закипало - ну да, лехтев не понимает, у них же понятно, дело бога, как все берется... Вон, берется же откуда-то - эта их живанинка, словно не виноградные выжимки варились - солнце жатвенного полудня, щедрой, густой жатвы, что спицы ломает и обода просаживает, вот этим колёсникам под работу. На такую-то небось, долго пахать, а чтоб не поработать, когда выплат нет-то... И ведь - ну разве не знал лехтев, когда привозил... Ой, похвалиться - почти злился он, и понимал, нет, не там он стоит, чтобы злиться, ему бы сейчас воздуху перехватить, глаза опустить, сказать...
- Вот не стояли вы, лехта Мрэжек, в полухлебицу, когда в доме того хлеба до трети недотянет, да и хлеба ладно, сена... - Он вспомнил - и голос дрогнул, самым настоящим страхом. Такое забудешь. - А у тебя вот эти, где четыре там и пятая головы на лежанке друг об друга греются... Старший да малые. Все хозяйство, все ой так себе работнички. И ты сам теперь уже так себе, раз скрутило. Раз беда пришла. И думаешь... вот как вы все с этим всем дотянете до весны... и кому, если что, лучше не дотянуть. А я думал...

Он так и не знал - через два выдоха с липким ужасом понимал ньера Свишек - лехтев ли это уронил под его речь, тихо, почти без звука, сам ли он это так ощутимо подумал - не смог - перед глазами было. А мысли, что думать он не хотел - ну неудивительно, что звучали, в уши стучались изнутри головы тихим и четким, как по морде, голосом лехтев. Ну было - как он сам был там, ночь эта, зимняя комната, где-то продувало уличный угол, наверху, тут долезешь, мокрый дым, от которого как становилось холодней - хорошо старшие в удачные годы и задние сараи складывали, гореть не хотели. Еще эти сопящие на разные голоса, стол...
И блевотная беспомощность, своя кривая спина, и тошная злость - на все, которую топил, куда ее девать было, а она всплывала со дна... Она и сейчас всплывала, подсказывала: ну если ты так это видишь, так этот тем более видит, не может не видеть, не может не сказать - тихим вполголоса, сверлящим уши: "Ага, запивая свекловицей?" - а злиться было не время, а в руке сейчас тоже была чарочка... с этим их - жидким солнечным золотом, и не первая, мелкая - чарочка-то. (Там, в ту ночь-то была добрая кружка, хозяйская, все же спят, не скажут, а варево - что есть, какое есть, гадкое… Это только называют, как сплюнут, свекловицей – о том, что неведомо что в котел кидали, неведомо на чем котел грели, лишь бы в горле жгло, телу было, чем тепло выпустить, голове – чем беду размешать… Выправится вот - в рот не возьмет такого). А значит - приходилось отступать, приходилось улыбаться, рассыпать, начиная тоже вполголоса:
- Ну а что, да, была свекловица, что скрывать-то... А что - как та свекла с тем пеклом летом и уродилась-то... свиньям посмеяться. Только последняя свинья-то в осень сдохла, - это было еще стыдней, с этим можно было только смотреть в пол и не думать, и вообще никак не думать, слыша, как за им высказанным. - Слаб человек, лехта Мрэжек, слаб и несчастен, - роняет ли этот лехтев вслух - тихое, едкое: "Да. Особенно за чужой счет", - или только должен уронить... А злость поднимается, застилает глаза, и непонятно, куда ее девать, а надо...
И застилает точно - то, что этот лехта говорит вполголоса. На самом деле:
- Стоял, ньера Свишек. Стоял, смотрел, думал. Большей частью, правда... что вы никогда не узнаете.
Его не услышали. И потому, что в этих поисках хозяин Свишек снова посмотрел - туда, сквозь прорези в ставнях. И все как рукой сняло. Заулыбался.
Его-то егоза о разном дальнем вроде многого не слышала, этого так точно не слышала, но дело своё знала, вон, надо же:
- Да что я с вами разговоры разговариваю, - поторопился хозяин Свишек. - Вы вот встаньте и на этих двоих посмотрите. Вон, как наши-то старшие младшие сплелись уже. Чисто аистята... - улыбался, как раз доглотал, вылил последние капли чарочки, смотрел, как лехтев приник к другой прорези ставня.
И в лице точно изменился. Да так изменился, что прямо скажи – надо же, они умеют.

- Вы, должно быть, очень долго просили... хозяин Свишек, - сказал лехтев. Очень удивленный лехтев. И отдал дальше самое, что только мог, важное. - И уже не так важно, что я тут могу хотеть. Может быть, вам придется пожалеть: но вас услышали.

***
А Ралица - когда время жизни и место это позволило - думал. Меня бы - так и порвало в сраные тряпки от тела разума - между тем мной, что остался сидеть и не понимать - там, за столом - и тем, которого поднимала волна. Думал - и продолжал думать - тепло и прочно: "Она меня собрала".

Ее не было - и она стала рядом. Она была - как была - горячая. И мягкая. Ткнулась под подбородок - и он опустил голову. От нее пахло дымом и маслом, летней кухней. Она повернулась, подняла голову, всмотрелась и спросила:
- Заберешь?

... Она заняла недостающее место, и мир щёлкнул, дохнул жаром и сошелся. Остынет - сомкнётся, не разорвать – ободом, и колесо покатится. Он, Ралица, сидел здесь, за чужим столом, держал - одну такую на свете живую - которую зовут Род-ни-чок... и он же мог, там, сверху, нет, сам просто - если чуть-чуть пошевелить плечами - зацепить - нагнанные ветром на склон горы облака - брр, мокрые небось... И здесь - он совсем никак не мог удивляться - мог только с полным правом ответить:
- Заберу.
- А я собралась, - отвечала Чешменка, торопилась быстро-быстро, а была в домашнем, в кухонном, в накидке, рабочей. Опять, кажется, в муке. Он смотрел - и где-то за его загривком ее голос слышали звезды. - Думала, ночь, как ты все придумаешь, а потом все одно бежать. От тебя не побегу.
- Не беги... - отзывался, держал, и она не торопилась сдвигаться. Хотя говорить начала.
- Побегу, мне бы переодется... и своё прихватить. Ой, ладно, потом побегу...

...На них смотрели - тоже знал Ралица. На них само собой смотрели. И пусть обсмотрелись бы. Глядишь, досюда не досмотрят. Куда им. Он был - ростом до верха волны и макушек гор, и она была с ним. И она была там же. И ничего, совсем правильно было, что они сидели за столом - и она поворачивала его голову и протягивала его руку, говоря - что пирога он так и не поел? А пусть попробует. Ее ведь пирог. Ведь тоже вкусный?
Он успел откусить. И что вкусный - успел сказать. Когда они вернулись...

Ну, конечно, лехта Мрэжек был из тех, кому было запросто до них досмотреть. Нет, вовсе не подпирая небо, он тоже стоял - в свой обычный рост.И привычно легко - близким старшим - в своем праве - рассматривал Ралицу, над плечами которого сползались облака. Но Ралицу подпирали горы и накрывало небо - и он до самых своих корней знал, что тоже - в своем праве.
- Значит, отдаете? - спросил отец куда-то назад, у стояшего там, внизу, хозяина Свишека. Тот, похоже, сначала икнул, сообразив:
- Отдаю... - потом сделал два шага до стола, возник, огляделся, пробормотал. - Ну если никто... вроде как... как говорит обычай... не оспорит...

Ралице было смешно. Он старался сдержаться, но ему было смешно. Ну - какое тут шило в печень, какой тут ворот... Он хорошо понимал, что сейчас и отсюда может - а вот хотя бы вот ту сначала скамейку, на которой шевельнулись какие-то парни, всплеснули - сейчас легко, вместе с ними - раскрутить и бросить. Вниз, вот до самой Омутницы докинет. А то и до самой Марицы. Чтоб летели, посвистывали. Ненадолго, но может. Внезапно тоже... в своем праве.
А еще они знают. Каждый из сейчас знает. Что - может. Совсем незнакомое понимание - что а ведь это его, одного его сейчас боятся - шибало в голову, острее, ярче живанинки, подначивало - а ну, а хочешь возьми скамейку, закружи...

Но его ведро ледяной воды было с ним... Пусть папа Мрэжек говорил негромко. Ласково. И не ему:
- Беги, девочка. Собирайся. Никто тебя не оспорит. Мы сразу и поедем, - говорил лехта Мрэжек, и Чешменка соглашалась, поднималась. - И накидку потеплей с собой захвати, если есть - дождь польет, - говорил ей уже в спину Мрэжек, пока шла...

А с Ралицей все еще были бы - горы за спиной и сходящиеся облака, веселый, в голову шибающий кураж, что никто не возразит, а жаль - ох, раскрутил бы, скамейку, все перед глазами стояло, как летят, ногами дрыгают... Он знал, впитывал – отчетливые изумленные взгляды незнакомых людей. А на углу стола, у бочонка, осевший ниери Свишек - он слышно икал, оглядывался и не понимал. Но Ралицу выдоха через два папа Мрэжек тоже... согнал. Ткнув кулаком в плечо. Вдруг оказалось ощутимо.
- Ну, младший, ошалел? Давай, ищи Каменюку, запрягай, поедем. К вам я, ньера Свишек, на шестой день приеду. Церемонию закрывать и о - как вы там говорили – про дары за "ушедшие руки" договариваться, - в спину Ралица тоже дождался. - Полог прикрепи, тючки выкати, я устал, а из тебя ща мыло будет, не возчик.

И Ралица пошел.Лехта Мрэжек знал, точно знал, как его заземлять - потом мог назвать Ралица. Конечно, с ним же тоже было. (...Я так и не узнал, как с ним было. Долго ли к нему присматривались - и как его взяли. Может быть, не считал нужным. Может быть, просто не успел рассказать. До того, как меня взяли совсем - он так и не успел дожить). Звери - и Старый Каменюка, и чужие - на него отвлекались. На него смотрели. Но искушения взять Каменюку в охапку и подпихнуть у Ралицы так и не возникло. Даже когда старый знакомый зверь встретил, по привычке, вздорно - где-то с полночи по полночь прошлявшихся своих людей, а теперь снова заполночь собравшихся в дорогу. Выпендривался, всем собой показывал, что такой хозяин заслуживал, чтоб ему отдавили ногу и откусили ухо, да, вот это, левое, фыркал на вразумляющий тычок и примирялся с задачей толкать телегу назад, домой, не иначе, тут и зверь знал себя не на месте.
Ралица сделал все, что было надо - Каменюку досмотрел, все узлы затянул, полог зашнуровал, растянул, тючки выкатил... Что делать дальше - задуматься не успел. Время, кажется, также все еще смыкалось за его спиной, как и облака, и отвечало его движениям.

Она шла. Он только сошел с телеги, сделал пару шагов, и встал, кажется, так ни разу и не вдохнув. Она несла фонарь и как она шла. Праздничная, статная, прекрасная и страшная. В походной теплой накидке и праздничных серьгах - огонь отражался - и еще с топориком за спиной, тоже блестел, чеканкой верхнего "яблочка" - такая, какой всегда была - Чешменка шла к нему, и было тихо.

Ралица потом уже увидел - за ней тоже шли... Первым катился, пытался догнать хозяин Свишек. Он почти было вскочил, зацепив и уронив со стола бочонок, тот грохнулся глухо, покатился, застрял - но звук был уже далеко... как на том берегу, а хозяин Свишек пытался докатиться, добежать, но под его ногами хрустел и ломался лёд - и он протягивал руки, пытаясь... поймать?
Нет, Ралица слышал, о чем были слова, Чешменка оглядывалась через плечо, стекло серьги ловило свет, цепляло взгляд, смотрела на хозяина Свишека, на направление жеста и, не поворачивая головы, говорила, сдвигая... запеленутый в походное топорик:
- Оставь. Моё. Дед для меня делал, - свет отражался... как бы не серебром на "яблочко" топорика когда-то потратились... и перепрыгивала вперед. (...на тот берег). А Ралица ловил. Поймал - и поднял. Подсадить на телегу... конечно. А изнутри себя... знал, что ему и еще раз - было - прочней гор и выше неба, и ему хотелось - показать... может быть, та, которую зовут Родничок - тоже разглядит и попробует, как к ним сходятся звезды и ложатся на плечи мокрые облака...

Ньера Свишек стоял. И за ним еще стояли. А они поехали...

Лехта Мрэжек был прав и в том, что... кажется, Ралица задремал, не успели они скатиться с первого холма. Хорошо задремал, проснулся - и понять не мог, где он и почему. Почему мир качнулся с боку на бок, и сейчас качается, скрипит, шуршит, почему темно и где-то близко над головой, прохладно. И мир пахнет мокрой соломой, дождем и кожей... И Чешменкой - назвал он и вспомнил. Что было.
Всё было. А сейчас они едут назад. А он задремал. И еще выдоха три посидит так. В этом мире хорошо...

Нет, небо больше не спускалось к нему. Он... был слабым. И новым. Вымытым. Это было. И они едут. Домой. Как раз через рабочий брод перевалили, камни разбудили. А шуршит... - и он, не выпрямляясь, приоткрывал глаза. И щурясь, присматривался. Полог был растянут. Отец правит... зря он, Ралица, так заснул. Чешменка здесь, рядом... теплая. Кажется, дремала тоже. Но как шевельнул ладонью, проверить, понять - да, мокрый полог, черноглазая сразу на него посмотрела.
- Дождик, - очень ласковым, детским, звонко перебрала Чешменка. - Хороший дождик. Вовремя. Хорошая весна будет, да? - косилась в спину лехта Мрэжеку, и придвинулась - теплым, теплым боком, мягким... А Ралица вспоминал - с ним насовсем было - что они оставили в Горичке, и с мелкой улыбкой думал: сумел, зацепила облака. Откуда свет-то был? Но эта длиннокосая блестела. Капельками.
- Будет, девочка, - до родного дома Каменюка шел уверенно и мягко, править им не слишком требовалось, свою дорогу он знал безошибочно... И Мрэжек обернулся. "Потом", - определил Ралица. Когда ему уже на плечо пристроилась... одна такая светлая Чешменка. Мягкая. Тёплая. Мокрая. Едет к ним домой.

... Мыло не мыло - как там говорил про то, что с ним будет старший? - но себя Ралица на последнем подъеме дороги ощущал вот таким, мокрым и мягким, и медленным, мысли текли - отдельными слоями, он думал про прудовых рыбин, тех карпов, не спешащих - о своем - пока их никто не тревожит... Так проплывала мысль, что на навершие топорика точно серебро, и насечки "буковым листом", с прожилками, какой мастер делал, ну, почти перед глазами видать было. Выше над ней плыла мысль: а папа Мрэжек с Чешменкой близким заговорил. Прочным и здешним близким. И она повернула ухо. А еще отдельная мысль, мелкой кусливой рыбешкой скользила, обкусывала пальцы, ускользала от рыбин - будет лето, будет время сытых рыб, я ей поймаю карпа... Она же к нам пришла. Насовсем.

Лапы Черепашьей горы уже темнели –скоро-скоро взойдет солнце, покатится наверх, когда они приехали домой. Он, кажется, проснулся - думал Ралица, хотя мысли в голове плыли все еще отдельно, еще кишели, неразберихой рыбного садка. Он точно снова точно ловил Чешменку, и она была, глубже, под накидкой и праздничным... скользкая... Он точно провожал на место Каменюку, и обихаживал, ну, помогал обихаживать, Каменюка точно удивился, важничал, все втроем же... были. Пусть папа Мрэжек его в дом поторапливал входить.

А в доме был свет, хотя куда бы, не ко времени, сонное время, самое-самое, а в доме было тепло и пахло вкусно... пахло праздничным, детским таким, как мамины рогалики-разгуляечки дальнего детства - думал Ралица. А еще думал, что там же... где вот ночь назад, вот тем вечером, застряла Чешменка, она и теперь там застряла. Стояла за его спиной и не знала, как пройти дальше. Ралица показывал, что накидку на теплую стену, сохнуть, что дальше... ну да, проходить. А топорик... ну, да как удобнее, с ним тоже можно, почему нет. ( он же есть ее важное? Если она его взяла и отстаивала. И он с ней есть... правильно).

Мама - это правильно думал Ралица - про это важное совсем не заметила. За ее спиной за окнами из дома казалось – темно было, над столом в полный огонь горел светильник - над столом был огонь, на столе... точно был кувшин - его Ралица увидел первым, свою работу мастерства. Маме понравилась, берегла для праздников, он помнил, какой из колосков там расплылся. Еще что-то было, мама загораживала. Стояла на входе и на них смотрела. Рассматривала. А потом поверх них, запросто поверх них, смотрела на Мрэжека. Разговаривала - думал Ралица - взглядом. И возвращалась:
- Ну что ж. Весенний хлеб испекла, вино налила, постель в хлебной зале застелила, - отчиталась мама "языком историй", таким старым, что Чешменка заоглядывалась. И увидела еще. - Я же так поняла, дочка хозяина Свишека, ты к нам вернулась - хлеб ломать, вино пить и жить дальше – ты с моим сыном. Ну так идите, ломайте…
…На обобщающем мама запнулась. Это Ралица тоже знал.

Чешменка терялась, Чешменка держала его за руку, пытаясь незаметно спросить... кажется, как сейчас правильно - и он повел ее, к столу, к сладкому виноградному хлебу, отломил - и она отломила, им налили вина, макнул в вино, Чешменка - за ним. Поклонился, как полагалось...
Но Ралице тоже было еще как странно. Особенно, когда, выпрямляясь, услышал:
- Так будьте дольше и проходите, - бытовым говорила мама и командовала бытовым дальше. - А ты - убаюкаешь жену, беги ко старосте, за пулеметом. Проспятся - отбивать приедут. А мы как раз на окраине.
"Я медленно понимал слова, - мог проговорить потом Ралица. - Я еще понимал названное про жену. Пулемету пока было негде поместиться. Отец успел быстрее".
- Оставь парня, наша старшая, - мягко отозвался Мрэжек. - У него был очень долгий и непонятный день. Пусть идут. Разберусь. Если понадобится - сам покараулю. Но я полагаю, не понадобится. Идите, младшие, идите.

Он первым отступил с дороги и они пошли. Над дверью - дальней и по-своему парадной хлебной комнаты - ее в не каждый праздник всем открывали - мама еще и фонари засветила. Городские. Праздничные. Цветные. До нее было шагов пять идти и шесть ступенек подниматься, но слова про пулемет... Ралица совсем забыл. На второй ступеньке, За задвинувшейся второй дверью.
С ним было странно. Его качало - мелкий выдох казалось, он в силах свернуть и небеса и горы, мелкий выдох, что куда ему - если он только доберется, а лежанка в хлебной комнате самая просторная, самая уютная в доме, помнил - с тех пор, как младшим спал там под Somilat - стоит прилечь - ведь затянет же... А время сейчас про другое, он смотрел - и все его мелкие выдохи уносило. Она шла. Рядом. Дышала на ухо. Вдвоем - им на той лесенке было трудно пройти, она и заходила за спину...
И с Ралицей оставалось: она здесь. Та, которую зовут Родничок. Она останется здесь. Ему было очень много. Он старательно понимал, что ей - больше. А она дышит ему на ухо, смотрит на фонари и спрашивает: "Сюда?" А потом стоит и оглядывается - перейдя порог. Когда он открыл двери.

авторская ржяконька и сноска

- ну что, в выкладке ребяток довела до постели, в написанной части истории - Тианди от магистрата в храмовый квартал. Пусть тоже выдыхают. Можно итоги года подводить.
- что происходит с Ралицей - на всякий случай - ответ в тексте будет. Собственно уже есть