и, наконец, текста

[ingadar]

надо перестать орать и начать всплывать. А поскольку к концу недели я не знаю, чо там, пусть будет. И много)

предыдущие

вступление раз
два
раз
два
три
четыре
пять
шесть
семь
восемь
девять
десять
одиннадцать
двенадцать
тринадцать
четырнадцать
пятнадцать
шестнадцать
семнадцать
восемнадцать
девятнадцать
двадцать
двадцать один
двадцать два
двадцать три
двадцать четыре
двадцать пять
двадцать шесть
двадцать семь


Люди были... почтительны - это видел Ралица. Люди были внимательны к ним, как никогда. Он, даже помня, что говорила Чешменка, ожидал... чего-то другого. Только не хозяина Свишека, в чистой рубашке, только в рубашке, и с траурным поясом, встречавшего их у самого въезда в Нижнюю Горичку. Пешим. И до дома своего шел пешим. И ворота открывал сам, с поклоном провожая их в дом. Идти ему было больно. И кланяться тоже больно. Ралица оказался внутри ритма, который лехта Мрэжек хорошо создал. Ралица не мог не понимать.

А в доме было чисто. Очень чисто. Только пахло... ожидаемо. Пахло холодом. Таким... нехорошим стойким холодом. Словно стены стояли холодными зимой. У парадной комнаты? Возможно...
Потому что своему мертвому старшему люди оставили парадную комнату. Он был очень старший. Седой, сухой и... спокойный. Назвал Ралица. Хотел поделиться Ралица. Вплести в ритм. Люди их оставили с мертвым, люди исчезли.
Лехта Мрэжек работал, Ралица пытался вмешаться, обозначить это "спокойный". Как тот, кто ушел на Туманную тропу вовремя.

дальше?

Попытался зазвучать. Получил ожидаемое, двумя пальцами. Что видит. И что лехта Мрэжек просит его не отсвечивать и продолжать работу. Ралица слушался. Два выдоха дышал, чтобы слушаться.
Тогда и рассмотрел - руки... деда Чешменки. Под кистями траурной накидки. Они были такими... разными, старательно дыша, думал Ралица. Лишние кисти траурной накидки и эти... суровые руки. Рабочие... совсем как у него, намного ощутимей, чем у него - да, Ралица краем взгляда смотрел на свои. Сравнивал. Казалось - в каждую трещинку, в каждую складку этих - тёмным - впиталась, вросла земля, жирная некогда сытая земля Пшеничного склона Старого Плато... Которой этот старший много за свою жизнь перевернул, много пота и много жизни отдал. И своим людям оставил ее такой же...

Это Ралица знал, это Ралица рвался сказать... но сейчас ждал. Пока его старший лехта Мрэжек сам убедится. Слегка... может быть, и мстительно - ждал.

...Старший Зарэчко уходил несытым. Старший Зарэчко мог решить уйти из живых совсем раньше. Но Ралица знал: он был внутри ритма, внутри слоя, где держались корни несытого дома (...его светлой чернокосой...), был и знал - лехта Мрэжек - все просмотрит, до уголка - лехта Мрэжек не найдет. Не сможет найти здесь. Никаких следов недолжной смерти. Как бы старший Зарэчко ни уходил - своим оставшимся живым младшим он оставил прочными - землю и дом, и границу мира живых, за ним - та иной раз хрупкая граница, где начинается Туманная тропа - осталась прочной, - о, как хорошо видел Ралица, видел, мог потрогать - что почти такой же. Прочной, тяжелой, в морщинах, впитавших в себя всю тяжесть земли. Только тронуть ее было совсем столь же немыслимо.

Ждал. И забыл сказать. Когда лехта Мрэжек вернулся. И его рассмотрел. И сказал близким.
- Как чисто, а?
- Запахал, - высказал Ралица. Чем папу Мрэжека отвлек, он озадачился - и еще выдоха два Ралица пытался ему передать, как он увидел. Эту прочную границу... с сытой землей в трещинах мозолей... как на руках ушедшего. Показалось - передал... И на поощрительный близкий жест, для которого ему сначала потребовалось попросить Ралицу наклониться лехта Мрэжек тратился не часто. И говорил он, не отпуская:
- Удивительный разумный... Жаль, я знал его мало. Но запомни, я бы так не хотел, - усмехался снова, глазом, так, что Ралица вспоминал, что злился. И вместо того, глаза в глаза выпаливал ровно:
-С тобой так не будет... - и понимал, что даже папа Мрэжек отпускал его, и отступал, отмечая:
- Пойдем их всех успокоим. Готовься, тебе скорей всего сейчас бочонок тащить.

Люди ждали - отмечал себе Ралица. Вот на подьеме перехода в жилой части дома. Куда впервые допустили лехтев - продолжал он думать... зачем-то. И вслед, с неотпустившим ритмом, следующей, неизбежной переменой ритма называл: люди их боялись. Все - и хозяин Свишек, вставший в первых рядах, все в том же чистом, и его плотная супруга, принесшая с собой густой, прямо масляный, кухонный запах, и иные незнакомые ему люди. Пусть кому-то еще из них и было жгуче любопытно... Очень противно любопытно - называл себе Ралица, сначала определив - и Чешменка – была, смотрела. Боялась. Видел, она стояла на самом верху, то ли приглаживая, то ли пытаясь запихнуть за дверь только и видную лохматую головёнку кого-то младшего (...а у младшего вот нос в сыре и к губе семечко прилипло... тминное - старательно думал Ралица. Держался.)
Он понимал, он назвал словами - и на него... наступило. Их боялись, как голода - понимал он по звуку, но улавливал - нет, фальшивит, другого, быстрейшего... Их боялись, как града в пору вызревания, как ливня в последние дни на виноградниках, как пожара - как того, что имеет власть - что поставлено богом на свое место и вправе... изменить их жизнь навсегда.
- Ньера Зарэчко, - начал лехта Мрэжек, и Ралица видел - там, где у людей и вещей мира растут корни - за его словами шли волны и наступала тишина, - прожил долгую жизнь и ушел из мира живых должным образом. Оставив границу мира живых прочной и Туманную тропу спокойной. Я, лехта Мрэжек готов свидетельствовать об этом перед Законом и Богом, сейчас и насовсем.

Люди выдохнули - слышал Ралица. Люди выдохнули... плотно. И на волне этого выдоха к лехта Мрэжеку подплывал хозяин Свишек. Подплывал... и останавливался. Долгих два шага. Пока папа Мрэжек говорил. Другим голосом. Обычнее:
- В завтрашний полдень, как и полагается, я готов это подтвердить перед началом последней церемонии.
- Вы говорите, - а хозяин Свишек говорил неловким уважительным. Удивительным. И запинался. - Мы можем проводить?
- Вы имеете право начинать церемонию, ньера Свишек. Если вы попросите о сопровождении - я готов начать ее с вами...
Хозяин Свишек терялся, понимал Ралица, ему было очень горько и очень страшно. Терялся... и хватался.
- Да, ньера... лехта Мрэжек, я попрошу вас... пройти ее со мной. То есть мы можем... наливать первую прощальную?

Ой, как горько было лехта Мрэжеку – как самый незрелый горький перец куснул. Того и ожидал. И все равно куснул. Ралица почти был рад (...люди не понимали, люди... не умели понимать, а с ним был ритм и по нему ходило эхом), что ответил отец вслед спокойным и бытовым:
- Можете. Ралица, приноси бочонок...

Почти рад, что он может развернуться, спуститься между почтительно расступающимися перед ним людьми, скатиться вниз, и, когда его уже никто не увидит, закашляться наконец – от того, как куснул чужой горечи. И самому было неловко, он видел, он понимал, а Мрэжека было некогда спросить - и как лехта, и как старшего родича - правда ли это - то, что на него сейчас наступило.
Они были люди. Разумные. Живые. Они выстыли, как и их дом: запах холодной комнаты, вкус горечи за ним гнались... Так, что он выдохов пять, добежав до своей, из дома, тележки (из чужих стояла второй... удивительно. На прощание со старшим родичем в здешних семьях съезжалось больше) понимал, вдыхал знакомый запах - старого дерева, сена, скотьего двора, немного - родного погреба, спрятался, затаился, вмешал в себя густой запах бочонка с живанинкой, липкий - как пальцы после сбора винограда... Прятался. Кашлял. Кашлял до слез, до того, что думал - вот бы выбить верхнюю затычку, хлебнуть, может быть, отпустит... острота... ощущения верхнего слоя, хотя бы. Думал еще, хватался за простую мысль, а ведь одного мешка с мукой на тележке нет, не опереться. Вот как раз тогда, когда поднимал бочонок.

Но хлебнул нескоро. Вот как принес, как поднялся, как дошли все эти люди и они, двое лехтев - куда-то в верхние комнаты, как поставили бочонок, как сменили - затычку на местную проливайку... как раздал хозяин Свишек - и им тоже -чашечки. Ну и как всем на круг Ралица разлил конечно, себе последнему. Тут уже другое запивать требовалось...

Как вот, например, подходит хозяин Свишек, а пальцы у него не черные, чистые, а чашечка в этих пальцах ходит. Ну еще не так, чтобы ему, Ралице, разливая, отдельно целиться - но ходит. Вздрагивает. Ждет... И как он, Ралица, собирает внутри себя разные мысли... вот что ему внезапно ой, не по себе - от пришедшей в голову глупости, а ну как и хозяину Свишеку он тоже так очевиден, а он как назло буква к букве вспоминает – вот то, что говорят у них на виноградниках. Что с живанинкой хорошо встречать и радость, и горе - но и врагу не пожелай ее в друзья и соработники, зачем тебе никчёмный враг? А еще - что вот сейчас же пальцы его старшего, мелким, незаметным, внутренним жестом - их, эс Этэрье, внутренним - говорят: "неправильно... ой, как неправильно". Своему-то старшему он, Ралица, точно очевиден... А в голове как назло ловится, мелкой рыбкой трепыхается, мысль - может старший вообще не об этом, он же в чашечку смотрит. В свою. Где еще живанинки на глоток осталось. И ладно, что чашечка вообще круглая, шольешка. Под вино чашечка. Парадная. С цветными глазками. Не просто так, а в фиолетовый, в непростой цвет. Главное, что обычная чашечка. Для разумных. Сам хозяин в такую же себе разливал:
- Ньера Свишек, вы уже готовы? Выйти... для прощальной церемонии. И я еще раз спрашиваю вас, хотите ли вы, чтобы я вас сопровождал? - вопросом его старшего все мысли у Ралицы так и отсекло. Лехта Мрэжек снова говорил позволенным официальным. И стоял совсем отдельно...
- Я... все еще боюсь, - внезапным сдавленным голосом сознался хозяин Свишек. И улыбался... такой похожей на Чешменку старательной улыбкой... нелепой. Ралица не захотел рассмотреть, может и губы дрожали. - Но я готов, куда... отступать-то. Только сначала вам покажу, куда... мы вас заночевать положили. Чтоб вам в потемках не искать...

"Положили" их... с уважением - не мог не понять Ралица. Под крышей. В верхних жилых комнатах, даже теплых, даже так согретых, что можно было бы и поменьше. Даже на застеленное, со свежей лежкой, шуршала. Ралицу (с бочонком) там, без прочих слов и оставили. Спать. До завтрашнего утра.

Ралица знал. Вот за тем, что сделано, на самой поздней церемонии прощания, на открывшейся церемонии - и ему делать нечего... и никому нечего. Проверку на допуск, вот то, что они делали сначала, Ралица тоже знал. Как-никак, как-то, но любой взрослый лехтев должен уметь пройти, проверить - как ушел покинувший мир живых, нет ли - прорех и трещин, кто знает, кто из лехтев рядом окажется с ушедшим насовсем разумным. А ну как вообще один единственный храмовый и всё?
А вот сопровождать разумного, что провожает своего мертвого - что остается на берегу и обещает помнить - старших родичей, обычно – и так, чтобы... может быть, не договорить, но досказать - не каждый лехта, которого его бог взял, возьмется. Не каждый и сможет досказать, не каждый и захочет. Здесь... на Старом Плато чаще было принято - договаривать. Лехта Мрэжека - это Ралица знал, из разговора своих старших - друг-другу по здешним деревням разумные советовали. Мама на него ворчала. Даже над принесенным для младших сыром и мясом...
Здесь негласно считалось, что в этом лехтев могут и отказать.

Ралица понимал – спать надо. Завтрашний день будет начат рано, закончен поздно, будет здесь же… будет не легче. Но Ралица не спал. Ночь-то уже ушла на глубину, но сна в нем было мало... а нагрета комната была, хоть через раз дыши. Подышать он и вышел. Спустился, по холодному воздуху нашел выход наружу, внутренний, шел бочком, ступеньки скрипели, помнил, когда спускался. Пол-лестницы - с жары, что была в комнатах, да еще не иначе с живанинки, да с долгого дня в горле пересохло, думал - а что там, проскользнет к рабочему двору, долго ли, а там и родник найдет, тот самый, опять же, далеко ли... Но на середине где-то, на особенно громко пропевшей ступеньке, прихватило, осенило - о другом. Вот приглашенному младшему лехтев среди ночи через чужой рабочий двор - личную территорию в каждом доме - только и шляться. А еще изнутри отозвалось - внезапным страхом - были черные годы, сухие годы, не первое лето - а ну как он вообще пересох, тот родничок? Тяжело было бы увидеть.
Так и спустился, решил постоять на ночном свежачке, может по холодку отпустит... Ветер притих, значит, ночь глубокая, как Заревая звезда край рассвета поцелует, ветер с гор пойдет спускаться, весной-то... Сошел с крыльца, а то на нем и шевельнуться никак - скрипит, оперся о столб, траву пятками пробовал - холодная. Слушал - из дому ничего не слыхать, а в зверьем дворе кто-то вздыхает, шуршит (...значит в доме может и не совсем плохо). Помнил, что было начал сердиться на луну, а что она светит, подмигивает из лужицы на донышке зряшно брошеной, вон, под углом, ржавой шаечки... хоть хлебни. Только вода там, глядишь, вон - и паутину поверх сплели...

Как тут дверь скрипнула. Издали, не увидать было, где. А вот что кто-то в его сторону с фонарем пошел – видно было сразу. Ну, стоял... а что ему, Ралице, прятаться?
...Он, по правде - ну вот как камешки на дорожке под быстрыми шагами застрекотали, был уверен - кто... И чуть выступил. И было стыдно. Жгуче стыдно - на выдох. Потому что Чешменка... и не думала разглядеть. И на первый шаг - напугалась - аж слышно было. Подняла - а потом раз, и прикрутила фонарь:
- Что ж ты все попадаешься, когда мне бегом бежать надо? - прошептала, но не побежала - наперла, разом под крышу туда, к рабочему двору, за угол, задвинула. А еще жестом, прямо ему к губам, ладонь поднесла, запечатала - молчи мол, весь. Двигался, молчал, пальцы были теплые, сухие, в сухом, пахли вкусно... хлебом... тестом. Прямо в голову стучало, кружило разом, крепче живанинки, а если попробовать... так... куснуть... Он даже и не устоял - знал Ралица. Ну... губы разомкнул:
- Мамка погнала, - только приперев его к стене, там, совсем в углу, зашептала почти без голоса Чешменка. - В неурочный час яиц собрать, ну как больше стало... а то где я весь день промоталась? Пироги затеяла, - а пальцы она все держала, и могла понимать - Ралица не говорил, головой только - подтверждал. Значит... не его одного выгоняли. - Мы все стол собираем... для завтрашнего. Будет стол. С угощением. Может, и не хуже вашего, - здесь она отдергивала руку, как отстранялась, чтобы стать дальше, заметно - злилась на свет фонаря, а что выбивается, совсем как он на луну. Отворачивалась. - Из вашей муки, конечно. Мы... мешок унесли. Как никто не видел, - и поворачивалась, становясь плотней и ближе. - Вы ведь... дали. Вы ведь... ничего?
А он не мог собрать голос, чтобы говорить так безвоздушно-тихо, что ничего... и отвечал жестом, пальцами, по оставшейся близко ладони, а когда голос собирал - получалось такое дурацкое, как склеились воедино - и запах, и пироги, и тот младший, что высовывался, "их мука":
- А как... проглотики?
- Спят... - она перехватывала его пальцы. Прочно... даже прочнее - и не отпускала. - Наелись и спят. Чисто щенки. Круглые. Я им втихую тоже тот-то пирог скормила. А то везде кишели бы. Вот жаль, я не знала... я думала, вы оба... там, - и даже это, неопределенное, Чешменка отмахивала от себя рукой... очень далеко… А Ралица только начинал говорить:
- Да куда мне?..
А она продолжала поверх:
- А мы стол собираем. Яйца выгребу, кур всполошу... потом к мамке отнесу, потом на самый верхний конец бежать, к бабке Мячке, та, раз такое, много масла и посуды обещала одалживать... и спать не будет, тоже, при таком-то деле...
Ралица думал. Ведь долю выдоха собирал все – ну то, что до верхнего конца бежать, самой густой ночью, дело такое, и спрашивал:
- Проводить?
- Да что ты! - и она снова вставала углом, плечом, отстранялась… И только потом мягчала, как отпускало, только еще прикрывала фонарь. – Ну, да – где же тебе знать… Это ж бабка Мячка, старосте, совсем тому, нижнему, прабабка, кажется. Еще люди шепчут, отселенная в родную усадьбу... чтоб об нас ядовитые зубы точила, а им жизнь не портила. Я бы тоже отселила. У нее глаза, знаешь, жабьи, видят все, что было, а дважды то, чего не было. И язык у нее... помело. Со смолою. Углядит с тобой... а она углядит, только наверх поднимись... так ничего не даст. А мы у нее в кулаке, вот так, - и руку она перехватила, стиснула, крепко, не отпускала. Пока говорила дальше. - Да не мы одни, считай, все мы – а мне-то с толку... если до самой Марицы ославят. Я и так... как рябая-заразная, а тут... хоть вообще не ходи...

...Оттого ли, что когде лехта Мрэжек начинал этот ритм, они были близко, столь же близко, оттого ли, как она стояла - рядом, не отстраниться, даже если бы он и мог захотеть, Ралицу и накрыло. Бликами по воде. Словно ему вслух назвали, что вот сейчас дальше думает... чернокосая Родничок. И видеть это так - было и стыдно и очень страшно.

...и что не кричать хочет. Так, спокойно думает. Как... ну, дело бывающее. Что вот делать, если что.
Плотину видит. Вот ту самую плотину. Где водосброс. Только не ручей тот самый, а дальше. Где обрыв. Где высоко и глубоко... И место есть, если повезет, так упасть, чтобы не всплыть. Если башкой, например, о камни приложиться, точно всплывать нечему будет. "А с неправильной смертью - лехтев разберутся", - зачем-то продолжалось изнутри него, которому должно было быть - и было - просто страшно. Она это так... спокойно прикидывает. Как вариант поведения. Разумного, который вправе...

Ему было страшно. Столько времени, сколько "страшно" бывает. Очень долго... так, что голова кружилась. И должное, и запретное - отступали и быть отказывались. Мимо него прошло еще какое-то важное время... когда он шевельнулся и сказал на самом выдохе:
- Не ходи, - еще было страшно понимать: напугает, но он не оставил паузы, продолжая дальше. - К плотине... не ходи. Я же вижу. А это уже моя земля. И я буду вправе. Я же... услышу и приду. И не пущу... - говорил, и совсем отдельно от себя понимал: а руки-то... не в глине. А можно. Может быть можно - дотянуться и погладить... Ведь... ведь если будет нельзя - он тоже услышит... Она...скажет. И зацепил. Лапищей. Руки-то рабочие. В мозолях. А она... мягкая...
А она не отстранялась. Старалась, плечи напрягались, приподнимала подбородок, точно вверх на него посмотреть... ну не так-то много ей поднимать было. Ложилась - мягким - ему на ладонь. Сминалось. Теплое...

Хорошая...

- Вот да ладно, ты бы - и пошел, - говорила... так, что вспомнил тех дней, от хозяина Свишека, острое "заноза". Поддевала. Но... смотрела. Зубы показывала. Блестели. Неужели... и правда поддевала, отпускала страшное... и ну как почти улыбалась? - Да ладно. Не бойся. Никуда я не пойду. Не, пойду - вот с толку сбилась - как собиралась раньше. Куриц всполошить, яйца собрать... дальше к бабке Мячке, за обещанным... Я б туда все равно пошла. Даже если бы ты о том сказал: не ходи...

А Ралица попытался возразить, сказать, что не сказал бы, что понимает же... Но издал первый звук, наверно, голос подвел, очень громко издал... Точно - что его убеждали замолчать, тем же жестом, близким жестом, легли на губы - жесткие, пахнущие вкусно, восхитительные пальцы (...той, которую зовут Родничок). Держали. Говорить она продолжала.
- Потом приготовим стол, проводим, хорошо проводим, никто голодным не уйдет... а как потом сами - как будет. И потом пойду. Ну, куда-нибудь да пойду.

А голову так и держала - лежала. Смолкала, облизывала губы - и шептала еще тише.
- Нет, я все помню. Ничего не забуду... Не смогу - не хочу забыть. Я бы и пришла к тебе под полог... - и сдвигала пальцы, поднимались - к носу, вела по щеке, понимал - о чем она - и ой, горячо было. Везде горячо... - Только не в такую же ночь... и вас в доме положили. А там, наверху, каждая доска на свой голос поёт. А снизу вся родня, в каждом углу по своему приютилось, где близкие деда, где дальние, где всякая тварь, семикустовому выползню побратимы, как прощальный пир, всем родня пожрать, а принимать надо. Вот мне не хватало, чтоб каждый мне под подол заглядывал... а мой старший дважды. Все равно будут, но не дождутся. Вот пусть и не болтают... Да еще и с твоим старшим. Тебя. Уложили. А я его как трех своих смертей боюсь и одной неправильной. Он-то по десять раз на всякую смотрел, лицо... такое…

Сбилась – это Ралица попытался рыпнуться, спросить сначала про зачем под подол-то, потом - сказать, что совсем не страшный его старший, и чего она так... И что это он привык слышать ритм - в его голову пришло - ой, совсем не тогда... Тогда она ему и не давала сказать, второй рукой тоже дотягивалась - и он понимал, что все - потом, и спросит потом, и жить потом, а сейчас будет стоять и плыть. И впитывать. И растворяться. А она держала и смотрела. И с дыхания совсем сбивалась. Тоже плыла. И расплескивала - обрывистым, жарким:
- А вот ввечеру, в следующем, как совсем провожать будем, это про другое, ему не обидно, а кто ж вас выпустит к себе раньше того рассвета, там как каждый первый ляжет, не пьяный, так сытый - я под полог приду, к тебе, тихо-тихо, не могу, как хочу с тобой быть, пока вот... так оно... ты придумай, как - ты же придумаешь... - захлебывалась и не знала, как выгрести, и его накрывало. А потом он говорил:
- Придумаю, - как и что придумать, он совсем не знал, но знал, что должно быть. По-другому. Совсем по-другому. Что не может быть так, чтобы она пошла к плотине и насовсем. Больше - не может - чем то, о чем она, что она... Она придет к нему, Ралице. Быть с ним.

А Чешменка приподнялась и чмокнула его. Лизнула. Неловко, в нос. И побежала вниз. К зверьему двору. А он еще стоял, слушал, как там где-то под крышей сонно заквохтали... и пошел вверх... ну вот только как понял, что нет. Не дождется. Слушал, как поет под ногами крыльцо и лесенка, как скрипит дверь, как шуршит под ним подстилка. Не придумывал ничего, думать не мог, в голове кружилось - жарким, словно перегрелся, вытащил соломинку - ухо щекотала, лежал, в потолок смотрел, душным не дышал, тем дышал, вот вовсю еще пахло, еще было, и он был - чуть дальше, глубже, где уже прошло... Вертелся - забывался - укачивало - качало на волнах - большое, жаркое... Было ли хорошо? - он не знал. Было.

До полудня мог бы проваляться - отвечал потом Ралица. Кто их знает - и всю жизнь бы мог. Но ступеньки снизу запели, и ладно бы каждая пела на свой голос - он и в чужом доме понимал, о ком они поют. Лехта Мрэжек поднимался увесисто и не спешил. И в дверях не спешил - Ралица уже очнулся и точно же видел - качнул дверью вперед-назад, поглядел, пальцами дажепроверил. Петли. Под засов. Наконец, на него повернулся. А видно все... как рассвело. А весна же - ну и вправду светает – думал Ралица. А лехта Мрэжек взвесил шепотом:
- Петли есть, а засова нет. Хорошо петли изнутри. Чудно... - шагнул, доска скрипнула, сел - несколько скрипнули. - Спишь весь? Вот прирезали бы тебя здесь, пока спишь...
Ралица даже встряхнулся - так странно было именно это сейчас услышать. И вдыхал и открывал рот он чтоб сказать что-то о том - вот надо его кому тут резать. А открыл и как вырвалось:
- Да здесь каждая доска на свой голос поёт. Услышал бы.
Старший Мрэжек вернул ему столь же неожиданным:
- Приходили, значит? - спокойным. С ни на кого не указывающим "приходили". А Ралица - просыпался ли, засыпал? - трезвел? - понимал, четко и страшно, что он, наверно, зря - здесь столько... наотслаивал хотя бы, что папа Мрэжек сейчас, если захочет, намотает все это на руку и сплетет, как это будет удобно - и все право старшего останется с ним. И возражал:
- Сказали. Не приходили, сам спускался. Услышал. Как ты вот шел. Как сам ходил. Поют же?

Его рассмотрели, понимал Ралица. Внимательно. Потом папа Мрэжек чихнул, размял спальное, хмыкнул еще под нос:
- Надо же, на свежем положили... откуда им бы? - растянулся, "свежее" захрустело, доски заскрипели, потянулся - тоже было слышно. - Ладно, ныряй спать, Ралица - выдох да выдох и рассвет. А день нам завтра будет длинный. И каждый круг не проще этих. Хороший был человек, Зарэчко эс Оршевич, долго провожал, утомительно, долго еще будем...

Ралица еще слышал - "ныряя" спать, ну, раз разрешили, он сделает, что папа Мрэжек чихает - не раз, пахнет живанинкой, поворачивается - а доски пели... И от спального места желает ньера Зарэчко хорошей Туманной Тропы...

...А родник высох. Это Ралица узнал поутру. Проснувшись... ну, как обычно просыпался. И даже лесенки к нему не осталось. Рассказали по дороге. Что разобрали в зиму. На дрова. А что ей стоять?
Подумал - хорошо, что не пошел. Еще подумал - за хорошее начало дня это известие не могло сойти. Но по правде - такому дню и не с чего особо было быть хорошим. Та часть проводов ушедшего, что дорабатывает его вещное тело - в этих горах, этим людям, всем без своего разрешения "дело столь утомительное, что проще не умирать", как раньше высказывался папа Мрэжек.

Он и сейчас высказывался - невозмутимо, пока скат Горички оставался позади, длинная телега медленно переваливалась по камням, а Старая Брюква уверенной руки папы Мрэжека слушалась и не хуже Каменюки, Ралица сказал бы - лучше, ну идти быстрей заслуженная лошадь и не смогла бы - да ей и не требовалось...