ну таки еще кусок

[ingadar]

и поворота календаря тоже
Знаете что, товарищи - ноябрь всё. А мы еще нет.

Ну и в честь этого - дальше вам:

предыдущие

вступление раз
два
раз
два
три
четыре
пять
шесть
семь
восемь
девять
десять
одиннадцать
двенадцать
тринадцать
четырнадцать
пятнадцать
шестнадцать
семнадцать
восемнадцать
девятнадцать
двадцать
двадцать один
двадцать два
двадцать три
двадцать четыре
двадцать пять
двадцать шесть



А у них - с чернокосой, которую зовут Род-ни-чок - в их истории сначала был конец лета, осень, и новая зима, хуже прежней. На работы мастеров Этэрье звали еще меньше, куда там - там во вдарившие морозы не пошла даже зимняя ярмарка - и это были конец лета, осень и зима без всяких известий. А за ними пришла весна...

дальше?

И этот день и это время Ралицу застало тоже - за гончаным кругом. Большим, сам отстраивал, ну, при небольшой помощи, во дворе, дело полезное - всякая посуда в Этэрье пригодится. Он тогда стоял, большую корчагу делал, под зерно, той на замену, что зимой прорвавшиеся мелкие звери сбили с лестницы... Делал, уже доделывал, в свой подвечерний срок, вытягивал, заворачивал края, проверял борта, думал, не прижать ли малость.
Звуков вокруг не слушал, а что их - звуки были, всегда были, в каждой весне были, от полой воды к жаркому сроку меняясь... Рабочий двор - он у дома сзади, к самой почти скале выходит, на скале - лес гудит, старая сосна поскрипывает, ручей бежит, булькает, раз да раз, можно выдохи посчитать, стукнет ручей же колотушкой, это у коврового ручья на водосбросе, не работают сегодня, рано, не та вода еще и дела не те. А у птичек-крапивничек самая пора, перезваниваются, за участки над ручьем спорят, где камни повыше, солнце спать провожают... Вот и сами с полгорсти, а голос...

Не, не слушал, не думал, звуки что - звуки уже были в нем. И шагов - не мог не признать Ралица - не расслышал. Не ждал. Да кому там надо - по дикой ежевике, по злой молодой жалице - ходить. Тропка-то была, но чтоб ей кто чужой ходил, ее и Ралица сам пробивал, и все малые ходят - на горку за диким луком и той молодой жалицей, в похлебку, забраться, за грибами-заснежниками, это сейчас, весной, за хворостом еще, воды из ручья черпануть, когда колесо незачем раскручивать, ну - а что там, иной раз и в кусты добежать, через весь двор да по двум лестницам в иную жаркую рабочую пору не набегаешься, это только говорят, что все с потом выходит...

Не ждал. Сам не знал, как не дрогнул, как не расплескали пальцы поддатливый, мягкий бок корчаги, когда показалось, что вот за плечом услышал:
- Эх, как ты ее оглаживаешь... стою уже, иззавидовалась - прямо мокрая вся, - звонким голосом. И голос он, конечно, узнал - еще не повернулся.

Была Чешменка. Не за спиной, у оградки стояла. Там, где года два назад старым бортом телеги плети ежевики прижало, так и росла, за землю цепляясь, старую изгородь открывала. А Ралица еще помнил - вот почему-то вообще не удивился. Что стоит же. У его дома да с рабочего двора. Дразнится, как вчера было...
Другому удивлялся. Непонятому. Знал - что за выдох, знал, что словами совсем думал. Что же в нем такое слепил ниери Оран. Взгляд... подточив. Что вот он стоял и просто видел. И не то видел, что в косах у нее непрошеным украшением села собачья колючка, что парадная жилетка, с вышивкой, как бы не та же, ей тесна давно и заметно, и полиняла на плечах.Ладно, жилетка - что сапоги, прочные, парадные сапоги дочка хозяина Свишека несла как не всякий подмастерье, на ремешке, с собой, и обуть не обула...

Он смотрел поначалу, что видит, она дразнится, пытается улыбаться, а и голос вздрагивает, точно нет-нет, а вот сейчас разревется, и губа тоже дрожит, а губа-то вон, кусаная, и это так совсем неправильно, что... что он тут может исправить? И никуда бы он не отвел этот жест – спросить, что случилось, за удивленным: "Чешменка?" - пока корчагу покидал, пока подходил...
- Дед у нас умер, - нахмурилась, вот как подошел. В голосе слышно было. - Хороший был дед. Жалко. Отец сказал - не заплатим мы за церемонию. Даже если все что осталось местным властным все отдадим, и дом оставим. Потом сказал - беги к лехтев, попроси, эти не откажут... Вот. Побежала.
- Конечно, не откажем, - говорил Ралица, если так, то это же проще. Показывал ей дорогу, что заходи, что не туда же, не через ежевику, она хоть и легла - но ой, не пройти. А с рабочего двора проход, не калитка, дальше... Тут-то и увидел, что она шла босиком, и по весенним дорогам, которые где и не встали, текут еще, не все камни согрелись, не все снежники сошли. В дом звал - о церемонии, это с отцом договариваться, шла долго, вот и посидит...

А она обхватывала - пальцами, под локоть, долго шла, когда лезла на подъем, через канавку лезла, запнулась, Ралица и в дом звал, а она косилась на корчагу еще, точно, и останавливала - прочная ладонь, крепкие пальцы, ой, холодные...
- Да подожди ты, - сказала. Встал. - Не забыл ведь?
- Нет, - отозвался Ралица. – Не забыл.

Подошла - прочно подошла, близко. Вверх смотрела. Говорила быстро, водопадом:
- Да ладно. Не спрашиваю. Знаю, что не пришел. Я бы... будь тобой… и сама не пришла. И вот как пришла, нарочно к вам огородами лезла. Думала тебя застать. Знала. Застала... Постой ты, а? Ты хороший. Прочный. Дай я хоть в тебя подышу...

А он, Ралица, не возразил - где ему было. Показал - плечами, что вот он, стоит. И уткнулась. Всем лицом уткнулась. Дышала. Быстро-быстро. Смаргивала. Мокрое. Горячее. А нос холодный был. И кусалась. Продолжала говорить - мелко, быстрым таким, и нет-нет, а прихватывала. Зубами. Легко. А чувствовалось.
- Хорошо ты стоишь. И у вас хорошо. Тихо. Никто тебе в спину не смотрит, слова не скажет. А у нас - три двора не пройду, шипеть вылезут. У кого мы свинью спёрли и кому задолжали... и к кому я в урожай отрабатывать пойду. Всех задушила бы. Потом в навоз уронила... и еще задушила. А как не ходить, мы ж задолжали. И дома младшие плачут, крупки просят, мы ж еще двоих на позату весну родили... проглотиков. А мамка тоже плачет. Когда думает, что не вижу. Дед вот был, не плакал, только умер, - это вот здесь она куснула, вцепилась, запнулась, сжалась...

А Ралица опять - стоял и не знал, что делать - даже не обнимешь, не погладишь, горсть собачьей колючки с косы, сзади, с загривка - и ту не снимешь. Руки-то все еще в глине - и по локоть... Сохнет. Кулаки сжимаются - трескается.
- Я тоже... не очень плачу. Это потому что ты стоишь, - правильно, что ли, шевельнулся чуть-чуть на плечо принять- расслабилась: отпустило. Нахмурилась потом - через рубашку чуял. - А у старшего-то моего, у папки, вы его как Свишека знаете, как по столу лупить - так пуп не сорван. Заорал, это когда дед умер, что нечего - побегу я, раз вымахала такая, чтобы у лехтев просить... Миску снёс. С молоком - последним, и то занятое. А я чего, я побежала... я знала еще, что это ж твой старший ходит. Церемонию совершать, проверять как умер. Когда несытые просят. Вот и мы теперь.... несытые. Только заблудилась, ой... я же на вашей стороне тропок-то не знаю. Ниже того пастбища. Хорошо, на старую ярмарочную дорогу вышла. И вот с самого низа к вам и поднималась. А у вас хорошо…
И Чешменка отвела чуть-чуть голову, взглядывала.Говорила местным, говорила вот как ручей тёк… Только… как это было недолжно… что так земля стояла.
- Я только на самом входе, там где у моста почти, дядьку такого, что у двора стоял, доски привез, оглядывал, хромой такой, бородища на одну сторону седая, страшный… немного, дорогу спросила, как к вам попасть, ну, к лехта Мрэжеку, я знала, как твоего зовут, запомнила... неудобно всё-таки, что вы все эс Этэрье, - Ралица вокруг того думал тихое, отвлекало - а она отметила... что запомнила. Как его отца зовут. А… ну, если что, сказала бы - к колёсникам, дядька Гэрат тоже показал бы. Чуть так не прослушал, что говорит.

- Сказал, как добраться, молоком угостил - и я пошла... Никто вслед не смотрит, ничего не спросит, пришла - и проходи себе, значит, надо, что пришла. А я же всю эту вашу открытую улицу насквозь прошла - она чудная, никогда я не видела... чтобы люди прямо так, как на поле, работали... Но это я глазами лупала, а они, ваши - ничего, не отвлекаются, такую пташку из дерева, помню, резали... И никто не глядит, ничто не шепчет, хорошо - так бы прямо деревом и вросла. Вы бы, наверно... дерево не тронули?

Вопрос висел, Ралица подумал - на него надо бы ответить. Прикинул, чуть растерялся:
- Ну...за слишком быстро выросшим деревом... долго смотрели бы, наверное. Но нет, не тронули... - видно, что-то не так сказал, она смотрела уже, старалась улыбаться, а голос вздрагивал:
- Чудные вы, и то правда. А потом я так забоялась, когда от поворота на низ сильно завоняло... это дядька тот дорогу так объяснял, что как от поворота на низ сильно завоняет, так подниматься надо, и ваш дом наверху, у самой скалы..Что к вам вот-вот приду... И как пошла, бочком, огородами, вот еще и потому так, не только, чтоб тебя застать. А там еще чудней, и страшно, источник этот чёрный, на горе такой, колесом, шипит, гремит, булькает...
- Это стиралка... коврового угла - пояснял Ралица, но она звенела дальше.
- И жабы под мостками прыгают - во-от такие, с красными пупырками, - тут она приподняла руки, показать, и... кажется, с настоящим удивлением воззрилась. Зацепившись - рукавом за носок сапога. На ремешке. И постаралась рассмеяться. - Вот гляди, как дивилась, в гости пошла - сапоги обуть забыла... - а, отцепляя рукав, она и ту гроздь собачьей колючки почувствовала, сняла, на него покосилась... - Ох, и много их на мне?

Ралица еще показал - еще на самом загривке были, не увидишь, показывал аккуратно, жестом еще прощения просил, что руки-то. А она опять старалась улыбаться:
- О, еще и в украшениях пришла. Красавица. Прямо статусная, - а потом вдруг заметно сжалась, испугалась, заоглядывалась, самым шепотом всплеснула. - Ой, смотрят...

Ралица и не очень понял, чего пугаться. Мама вышла - на вторую площадку лестницы, стояла, коз на огородный склон выгоняла, надо думать, чтоб все лишнее поджевали. Или как с корчагой спросит, или вечером уже лопату брать, камни выкидывать, а если о хорошем - то можно подумать, и к еде позовет, к похлебке и пирогу, к зленичке... Мама новый сыр проверяла, так вот и во двор его, Ралицу, работать вытурила - когда она тесто тянет, она в доме глаз не терпит.

Вниз лехта Колишна не спускалась, постояла, пока и Ралица смотрел. Сказала:
- Ну, здравствуй, гостья. Проходи, раз пришла, поднимайся, - тихо, вроде, но Ралица знал - мама не зря в красильном углу выросла, ее слышно - вот даже когда там дробилку запустят, а тогда - на какой ты стороне мира, не слышно... А Чешменка пугалась, за руку его схватила. Прямо по глине.

И потом Чешменка сама подняться и опасалась, мама-то сразу ушла. Ждала - пока Ралица корчагу срежет, сушиться поставит, пока место уберет, говорила вполголоса странное, что не знает, что хуже, в полный - спрашивала, как маму зовут, и сильно ли она... суровая.

Пирог в доме был... им пахло, что Ралица и спешил бы. Это Чешменка - поджималась, сутулилась, медлила... Еще когда он корчагу снимал, рукомойник углядела, воды попросила... так, как будто в ней можно отказать. Со ступенек, мелкую горсть только потратив, ноги споласкивала, влезала все-таки в сапоги, а левый возьми и застрянь. Подпрыгивала... думал, злилась, влезла. Потом поднялись. И на входе в дом на Ралицу косилась, спросить, он видел, не решалась - так понять хотела, как быть, что куда поставить, снимать ли сапоги, наконец... Тут-то он помог... с рабочего-то двора кожечки - кто ж в той рабочей обуви дальше подъема к зверьему двору ходит? - наклонился скинуть, и она тоже - сапоги снимать. И опять подзастряла...

Ну а как первым пройти - если бы сам не знал, так мама еще мелкими движениями пальцев показывала - знай порядок, сдвинься, гостью пропусти... Гостья, пока сапог снимала, слышно вдыхала, носом хлюпнула, все сжималась...
...чтобы сверху не посмотреть - зачем - так отчетливо понимал Ралица. Старшие-то его большим ростом оба не удались...
- Ну проходи, проходи, гостья, - а мама рассматривала. И самым почтительным не говорила. Хозяйка же. - За большой стол сядешь, есть будешь? С досвету ведь бегом бежишь?
- С досвету, - соглашалась было Чешменка. Но смотрела вниз и смущенно, быстро потом выплескивала. - Только я... с делом к вам, ниери Колишна. С большой просьбой пришла, - Ралица обнаруживал: мама отметила обращение. К уважаемому мастеру... очень... уважительное. Мама спрашивала, что за просьба, а у Чешменки голос снова вздрагивал. - Дед у нас умер. А мы... нечем нам службам регистрации отдать, уже кругом должны. Вас пришла просить. О церемонии и свидетельстве.
- Бывает, - очень спокойно отозвалась мама. - Не вы первые, не вы последние, - и еще так, в сторону, оставила. –Прямо вот знать бы, когда до ваших служб регистрации дойдет, что не снимешь-то третью шкуру по неурожаю, и что они предпримут? - потом возвращалась, а Чешменка все у двери стояла, жалась. - Так тем более садись. Раньше, чем наш старший, лехта Мрэжек, с работы не вернется и не повечеряет, не поедем. А просьба у тебя, к тому ж, вот как раз - под горячую еду, а то и под живанинку...
- Нельзя мне... живанинку. И сесть... нельзя, - неожиданно выпаливала Чешменка. (...а мама прогибает, сейчас выжмет - с тихим холодком понимал Ралица. А противостоять Чешменке нечем. Да и их, разумных, этому не учат... здешних точно). Голос совсем вздрагивал, и то - словами все ясно становилось. - Я чуть сяду, чуть расшнуруюсь - вся реветь буду.
- Так и реви, - возвращали ей. А за мамой возникал стол - высокий, полного, медленного обеда, с почетным местом... ну, конечно, он в передней гостевой комнате всегда был, и все равно - возникал. И полный горшок похлебки на том столе, с прочной еще хлебной крышкой - а ох, пахла... словно это он, Ралица, с досвета по горам бежал (или мама прогибала, а от Чешменки - брызгало. А ведь принюхивается же...) - Что слезы беречь, соль не выпаришь, не продашь. Только что похлебка солоней будет. Как знали - два дня тому старому петуху шею свернули... Садись-садись, - а Чешменка уже прошла, шаг и не первый, застряла... вот только когда мама теперь рассмотрела Ралицу. - А ты не стой. Ты иди, коня подготовь, тележку собери. Старший на лесопилке весь день, гостья наша тоже по камням нагулялась, понятно же - поедете. Поздновато, но вечера длинные, до самой последней звезды доберетесь. Считай, вам ночь на проверку, день на церемонию, еще ночь на прощальный праздник, я так говорю, дочка хозяина Свишека, нельзя же - без прощального праздника, не отпустите?

А Ралица все смотрел, все не понимал, почему, когда мама это сказала все, Чешменка на полшага отступила, а он видел - текучим и золотым - движения, которых она не успела сделать, но успела подумать и испугаться - чуть не отступила, не споткнулась об порожек, не схватилась - за зимний второй тёплый дымоход, он испугался раньше, чем вспомнил - весна, уже не греемся...
А Чешменка точно держалась, ближе к стене, к нему, и первую фразу роняла вполголоса, угольком, но каждая буковка читалась:
- Мы не сможем... прощальный праздник, нечем, - но она вдыхала, и говорила в голос... (...и золотые волны мелкого источника - под рассвет - вздрагивали... словно они были огнем, и огонь раздувало). - Да, ниери Колишна, нельзя без прощального праздника. Ты... на две ночевки тележку собирать надо, - у нее сорвалось личное обращение - забрал себе Ралица. Медленно шнурующий кожечки - ну, так внезапно все видел, что уходить не хотел. Она испугалась - тоже видел.
- Слышал, Ралица, иди, собирай. С припасами. И пологом. Тележку, - он слышал мамину расстановку интонаций в "с припасами", понимал, что они значат...
(...на каждый всякий случай, полог дождевой, ну а вдруг, полог теплый, вниз слезть, сыра прихватить где-то три, нерезанного, в левый борт тележки уложить, мясо отец распределит, хлеб не высохнет, про него потом поговорят, вот мама договорит, и доскажет, хлеб или лепешки, или пирога даст...)
И на том он готов был радостно облизнуться - когда услышал дальше. К Чешменке.
- А ты садись. Бери ложку, двигай миску, потом еще раз садись, - мама Чешменку на почетное место приглашала, с прочным сиденьем, с теплыми пятками... Ой, как хорошо на нем сидеть... под конец работы, где упахался и это признают, и пятки держать, пока не поджарятся. Только он, Ралица, вообще не знал, как он этом сказать... И больше звука не выдохнул. Начал было медленно спускаться обратно, к рабочему двору. Проходил, пока шёл, слышал, оглядывался... Но уже к лесенке вышел. Как мама продолжала. - Не бойся, дочка хозяина Свишека, что бы ты ни сделала и ни сказала, жабой отсюда не ускачешь. Я не умею.

Он бы подпрыгнул. Он бы подпрыгнул и заорал. Что мама, да что ты говоришь. Она ж тебе поверит. Что ты серьезно. Но тут к нему подошла мысль и вдарила. Подкралась и по башке дала. Рабочим молотом. А мама и серьезно. А Чешменка верит. Уже верит, вот с самого начала... как решила к ним бежать. Когда хозяин Свишек зачем-то молоко расплескал. Она уже верила. Что бежит... что бежит к не совсем людям. К волшебным. Которые, если понадобится... если захотят - действительно могут.
Ралица сам не знал, как ему от мысли, удивительно, грустно ли... Мысль была просто больше, чем он мог рассмотреть, стояла над ним, накрывала его всего, пока он собирал тележку, пока готовил к дороге Рыжего Каменюку, упряжь для него и припасы, а старый конь - знакомый зверь, свой зверь - совсем не радовался тому, что ему из родного зверьго двора в самую даль под ночь да через две горы. И косил глазом, не баловал, но показывал, что может - вот, мол, встану я, мой разумный, вот так, и прижму тебя боком, куда ты денешься, сил в Каменюке было с гору, Ралица знал, что так-то никуда, но... на то он и разумный.
Но мысль и старого коня была больше. Давила. И выжимала дурацкую мысль, не лучшую мысль... которой можно было улыбаться: вот не поэтому ли Чешменка так тех жаб струхнула, в канаве.

Знать бы ему еще, что Чешменка тогда... села сначала. Пятки протянула. Ох, как было тепло-то, горячо прямо, а то колотило уже всю. И ложку тоже взяла. А потом ну точно себя вспомнила, когда вот на последний палец похлебки на дне увидела, глазки донышка миски уже видать... неужто уже съела? Вкусная похлебка, густая, курячая... Охнула вот про себя, сообразив - да, съела. Посмотрела - а для... старшей хорошего Ралицы времени как вообще не прошло - там же стояла, так же улыбалась. И изо рта как вылетит:
- А те, которые умеют....бывают?
- Ну, не больше одного на три поселка. И то… если очень надо. Но о них за едой не надо. Ешь-ешь, старший едет, уже с горы спустился…
(…Старшая Ралицы – еще думала Чешменка – была его ой как во все стороны меньше, она и Чешменке самой до плечевой косточки макушкой бы только-только дотянулась. А улыбка была знакомая. Безопасная. Такая, что в следующий раз, где она есть… и что миска вся подметена, а с последней курячьей косточки она уже хрящ обглодала и дальше грызёт, Чешменка вспомнила… вот когда на дворе ворота заскрипели.)

Ралицу же вот та самая мысль оставила только в погребе. И то не сразу - он уже сыр и выбрал и завернул, думал нести, как тут внутрь, в лаз со двора, и папа лехта Мрэжек внезапно всунулся. Встрепанный, еще и рожу скорчил. Что Ралица чуть сыр не уронил. Потом Ралица собрался, подтвердил, что да - едем (...я же тоже поеду, мне же надо... практиковаться? – Ралица старался думать громко), на расспросы отвечал, папа уже слез в погреб – куда едем, что за повод, с чем, стало быть, гости пришли. Совсем не ожидал, что лехта Мрэжек - а старший к тому времени мясо уже подбрал, Ралице передоверил - как вдруг усмехнется:
- А ну-ка... подсоби?
За этим папа сполз в зимний лаз, долгий лаз, Ралица все удивлялся, принимая сначала круглый бочонок, увесистый. (...Живанинка. В досках красного дуба - значит, лучшая живанинка). А за ним еще пару мешков - шуршали, под мешковиной скользило, текло под пальцами - зерно? А старший Мрэжек не пояснял, усмехался только легко и распоряжался:
- Давай, к кухонному выходу подкинь, чтоб вниз не лезть. Упахался я сегодня. Пригодится, - тихо так распоряжался. Еще и жестом показывал. Чтобы только не услышали. А потом легко продолжал. - А теперь за стол давай. Старшая ведь выгнала, поесть не дала?
Ну, что Ралица - Ралица подтверждал. Вернулись, вошли, папа Мрэжек сообщил, только вот переступив порог:
- Все слышал, все понял, поеду. Вымоюсь, поем и поеду. Куда деваться...

А Ралица уже сполоснул руки, сел за стол. Грыз кусок лепешки, ждал, когда старший к общей миске придет, присматривался осторожно. Дорогая гостья - вроде не плакала. Точно поела, хорошо поела, и косточки погрызла. А сейчас сидела и делала... странное. От пирога, от злэнички кусок откусила и застыла, щипала медленно, по лепесточку теста, верхнюю хрупкую кромку. Зачем-то думал - вообще ему, мелкому еще, мама за такое выговаривала. Что совсем не дело это.
Хорошо, папа Мрэжек быстро пришел. С ним за полной-то миской не отвлечешься. Даже когда он попутно расспрашивает гостью... вежливо, но почти слышно хмыкает. Вот когда Чешменка снова говорит, что платить им нечем, а старший лехта Мрэжек - потому что сейчас это он - кладет ложку, и отвечает, что как принято... лехтев платы не просят. Когда-нибудь все равно рассчитаетесь. И еще, когда обычный вопрос задает, когда и от чего умер - и слышит, а Чешменка смотрит на пирог - и говорит, что еще той ночью, ну - и как от чего - от старости... Хмыкает и продолжает, что ладно, прочее не за едой.

А Ралица успевал в свой черед опустить ложку, но видел - вот зачем-то острее видел - что Чешменка так и сидела, подъедала посыпавшееся по краешку - лепесток теста, комочек сыра, зернышко тмина, не берясь откусить сам пирог. Ну, хорошо, они за едой не привыкли рассиживаться.

Папа Мрэжек поднялся, проворчал - что пора бы и собираться, дорога неблизкая, расспросил Ралицу, все ли погрузил, зачем-то не забыв отдельно спросить, прихватили ли пологи и топорики. И вообще все ли взял. На подтверждение Ралицы и ответил, что что-то забыл. И пошел - слышной "медвежьей походкой", такой, что вся посуда запела - как раз к кухонному лазу. Мама за ним...
Чешменка вот когда оба скрылись, взяла кусок пирога, куснула... и замерла так... что вообще Ралица дичь подумал: что сейчас этот пирог на пол с размаху полетит. Но тут оба старшие и вышли. И папа с бочонком.
- Оскорбятся, - уважительным безличным говорила, идущая за ним мама Колишна.
- Пусть оскорбляются. Но что делать. Пить эту… как они говорят, свекловицу, я не буду. Там еще дары на прощальную церемонию я выбрал прихватить, вставай, Ралица, погрузим.
Он успел встать, он шел еще, да и дверь за лехта Мрэжеком недозакрылась, но Чешменка... собралась. Слышно ее было. Тоже... очень уважительным говорила:
- Ниери Колишна, у вас... чистой тряпицы не найдется? Я... не успела подумать...
Мама спросила оттуда - зачем-то понимал Ралица. Из назначенной ей позиции уважаемого. Она умела - говорить из нее вот обычное:
- Так для чего тебе?
- Вы... не думайте, ниери Колишна, он вкусный... вкуснейший. Весь бы съела. Но думаю - и не лезет. Я... проглотикам завернуть. Младшим нашим. Когда еще... их задушить захочу, когда ныть начнут и крупки клянчить. А они начнут - зачерстветь не успеет...

Кажется, Чешменка еще удивлялась - неужели так все и сказала? - а мама Колишна двигалась - ну, словно все входило в ритм и ожидалось. Скомандовала: "Ты надкусанное доедай давай", - располовинила оставшуюся злэничку - не в пользу их, оставшейся, части... Выдвинула вторую еще – из верхнего ларя, куда обычно еды не клали… но это-то Ралица знал. По движенью не угадаешь, хоть всеми глазами смотри. И как раз повернулась. Чтобы его и лехта Мрэжека встретить. С мешками. И отметить:
- О зерне ты, конечно, подумал?
- Конечно... много не потеряем. А Семье, потерявшей старшего, разумным здесь полагается приносить прощальные дары, - и Ралица здесь четко видел, прямо задевало, как видел – все равно папа усмехается. Проговаривая вот это «разумным». Самым краем. Уголком глаз. Кто не знает – и не узнает, но он-то, Ралица, видит.
Лехта Мрэжек усмехался - и это, думал Ралица, отсвечивало. Он не был настолько обучен, чтобы понять, чем отсвечивало - может, и вообще не поймет, пока его не возьмут. Он знал, что ему не нравится. И что лехта Мрэжеку это также очевидно. Он бы еще продолжал думать, когда перехватил оба мешка, понести к тележке, но мама делала следующий шаг:
- Про муку забыл?
И Ралица приостанавливался. А видел спиной, лехта Мрэжек продолжал усмешку: отсвечивала:
- Забыл. Не подумал. Ее в дарах не полагалось.
-Значит, будет полагаться. Жить-то всем надо сегодня. Давай, слезай вниз. Или нет, младшего подожди. Погрузит и слезет. Второй пирог, дочка хозяина Свишека, я вам целиком кладу. Как-нибудь сами поделите.

…Ралица не пропустил. Старшая отдельным прямым взглядом смотрела - но он не пропустил. Не поспешил к тележке. Что Чешменка, поднявшись, отступила и уперлась:
- Я вас... не об этом просила, ниери Колишна.
- Я знаю. Но в своем доме, со своей кладовой, я буду поступать, как сочту нужным. И еще больше - со своим пирогом, - а мама... все-таки успокаивала. И держала ритм. Такой, что на следующей фразе Ралицу все-таки выпинал за дверь. - Я вправе, дочка хозяина Свишека?
Под это... мама Ралицы улыбалась. И у Чешменки не получилось: ее отпустило.
- На свой пирог... точно вправе. Он... вкусный.
- Доедай, - кивнула лехта Колишна. На оставшееся. Чешменкой кусаное. Ралица вот за это время успел - донести до тележки, уложить мешки, вернуться, принять еще два, в погреб все-таки слез папа Мрэжек, донести, тоже уложить, на верхнее прикрытое место... А Чешменка, кажется, еще доедала. Папа Мрэжек отвлекал, отряхивал рубашку, вроде от муки, в рабочем углу копошился, кисет, похоже, набивал, продолжал потом таким... медленным:
- Ну вот, собрались? Чашечку для лучшего пути - и вперед? - и Ралица подбирался. Он понимал, будет непросто. Сопровождать папу Мрэжека... вот в тех путях, перед которыми он требует чашечку. И плескает - ни его, ни Чешменки, не забыв.

Во дворе вечер поднимался, солнце уже ушло за горы, свет пока был, тянулся, красил рыжим, ветер был навстречу, ветер поднимался в небо, сильный, отец вполголоса на ветер ворчал, что пришел дармоед, из трубки подкуривает, Каменюка на старшего хозяина оборачивался... тоже, кажется, ворчал...
Вот отсюда лехта Мрэжек на Чешменку и посмотрел. Когда еще вниз катились, легко шли:
- А теперь не над едой, теперь спрашивать буду. Так нужно, чтобы правильно тропу за ушедшим из мира живых закрыть. Не то, чтобы мне - скорее вам нужно. Чешменка эс Оршевич, ты готова отвечать?
- Да... готова, - Чешменка отвечала не сразу, через запинку, пугалась - знал Ралица. И ему было неприятно знать, да - скоро перестанет пугаться.

Лехта Мрэжек его учил, начинал учить, вот когда он взял сына от обычных детских дел и вручил ему - меха и молоточек. Пока легкий, подколачивать... Каждый день учил, каждым углем и каждым звуком, каждой стружкой, каждой втулкой и ободом, каждым ведром утреннего корма большим зверям и каждой бороздой… Что там... папа Мрэжек из починки фильтров выгребных ям умел достать - этот слой мира и этот ритм... Приговаривая, что когда тебя возьмут, пригодится, да если и вдруг не возьмут - лишним не будет.
И ритм был с ним, ритм впитался в кости, Ралица знал, что едет и практиковаться и в этом ремесле, Ралица не хотел знать, что началось оно с Чешменкой и сейчас...
Лехта Мрэжек говорил - и заплетал. И укладывал - тряская дорога и мешки сзади, опираться, звук ободов по камню, шаг и иной раз вдох - никуда не поспешающего Каменюки - слушались ли его, он ли подстраивался, Ралица не сказал бы (...здесь надо было попасть... попасть и плыть)... Складывались. Чтобы не мешать лехта Мрэжеку прощупывать слой, где у людей и вещей мира растут корни. А в корнях бывают червоточины...

"Мы, плетельщики, - это тоже было с Ралицей, звучало ритмом... - если тебя возьмут, ты тоже будешь, - верхним голосом пояснял лехта Мрэжек, - в нашей семье ветвь двенадцать раз по двенадцать звездных не меняется, бог не тратит лишних усилий... Мы, плетельщики, так себе, рядовые мастера, наше дело обнаруживать мелкие прорехи - там, где крепится вещный мир и корни разумных, а что делают с мелкими прорехами? Штопают, мой младший Ралица. Или закрепляют, пока не порвалось и зовут тех, кто умеет делать дальше лучше. Но перед тем, как закрепить - тебе придется все внимательно просмотреть и все найти".

Вот сейчас он это и делает – знал Ралица. Ищет. Слой за слоем прощупывает корни... (его...) хорошей светлой чернокосой Чешменки. И ищет... нет ли где прорехи. Которая могла бы предупредить... ну вряд ли сразу о неправильной смерти, но...
Но, если его, Ралицу, учили... он бы отдал... и сердце, и печень, и всю другую жизнь, зерно к зерну, что Чешменка прочна и в ней... червоточин точно не может быть. Ну и что, что посмотреть он боится? Из ритма... она не выбилась.
Ралица понимал, что сам... всплёскивает. И что лехта Мрэжеку это сейчас очевидно. Что он понимает, как Ралице неприятно… и как он отцовской работе этим лишним накалом мешает.
Но этого лехта Мрэжек так и не сказал. Сказал… вот хуже. И так и не выбившись из ритма. Как раз они скатились, ухнули – на рабочем броде опять камни посносило, Каменюка еще повыкобенивался – помнил, какой подъем будет. На подъеме Мрэжек продолжал, и вот как на восползок дороги вдоль горы выползли и усмехнулся. Продолжая:
- Что ж делать, ньера Чешменка, если вам так надо – держите моего сына за руку. Может быть, вы так оба перестанете мне мешать, и я, и этот конь – продолжим работать…

…А Ралица ничего не сказал. Она послушалась. Она держала. И как держала…
Он точно думал: потом скажет.

...Он не забыл. Он хотел сказать, хотел напомнить... что не было червоточины. И прорехи не было. Потом. Когда они проверяли.