и пошел)
начало - здесь:
www.diary.ru/~ingadar/p151687301.htm
www.diary.ru/~ingadar/p152808500.htm
www.diary.ru/~ingadar/p153213902.htm
www.diary.ru/~ingadar/p153377348.htm
www.diary.ru/~ingadar/p163459107.htm
читать?Транспорт идти будет недолго, меньше, чем хотелось бы: место занял у внешнего обзорного, смотрел на курчавые пятна лесов, блескучий орнамент рек, смешные маленькие кубики поселков рядом с пятнами озер. Совсем быстро, насмотреться не успел, пойдет вниз, куда-то в зеленое, кудрявое, кажется еще, что и ничего похожего на жилье рядом нет. Не успеет задуматься, как транспорт встанет.
Правда - не было. Странное было место. Помнил лес вокруг, вырубленный шагов на сотню. И совсем ни для чего вырубленный. Как раз по дороге от свеженькой площадки транспорта: светлое пятно покрытия на земле – мох, вереск, камни – и там ста-арая свалка бревен, мхом заросла уже, кое-где кустарник лезет. И на дорогу лезет. Дорога одна. Наземная. Были когда-то серые плиты, до ворот - больших, железных, покосились. Давно никого не было. Очень давно. Забор. Такие же серые плиты, какие-то рухнули, съехали в овраг, над плитами - высокие ржавые столбы. Над забором, по углам огороженной территории, углов шесть, - темные, ржавые... башни – высокие, с площадками наверху - зачем? Четыре корпуса, два - где здоровые окна, темные стены, мокрый камень. И свежие-свежие, новенькие рамы в окнах. Пусто. Внутри темно-синие снизу, грязно-белые сверху стены, коричневое покрытие, шумное - эхо бродит по углам, а еще хлам под ногами - битые стекла, крошка, обрывки бумаг, детальки какие-то - наклоняться за ними не хочется. Сыро. Холодно. Пахнет тоже сыростью. И тухлой едой почему-то.
...Странно было потом вспоминать. Потом - было совсем другое. Еще бы...
Льеанн не сразу тратится на слова, когда первые прибывшие на место преподаватели и пара встретивших их местных технических специалистов, завершив осмотр территории, собираются в привратном корпусишке, маленький - вроде типового домика начальных поселений, но каменный и чуть более обжитый - генератор, печка, "лежаки". Подходит к сложенному в углу багажу, находит вьюк, который ширдэн, открывает. Только потом укладывает в общий шум голосов негромкое:
- Разрешите, я огонь зажгу?
Старший дядька - тогда крупный черноволосый дядька, незнакомый, с очень гулким голосом - потом Лейвор эс Вильен айе… вот никак не вспомнить, администратор средней медицинской школы на Пустошах - смотрит на нее, не очень удивляется, дает разрешение, ждет, пока Льеанн достанет фонарь, дольет, засветит. И только потом спросит. Именно у нее. Остальные о своем звенят. Спорят. О "новых коммуникациях".
Очень странно – у нее. Потому что сначала – так, как будто и имени не знает, в первый раз видит – назовет по принадлежности пути лехта:
- Теи-лехта айе Линаэсс, - и вдруг – легким именем, - Льеанн, и как вам... территория? - последнее слово он сплевывает. Как прилипшую кожуру.
- Дети у них... лишние, что ли? - негромко говорит Льеанн, смотрит на огонь. Но видит слетающий вопросительный жест. Примолкает и беседа рядом – Саайре помнит, что дальше ее голосу ничто не мешает. Негромко – но слышно:
- Изменить можно путь, Лейвор, путь - не навыки и ответственность, - под это странное оказывается, что с дядькой она говорит на близком. Давних знакомых. - Не лучшее место. Сквозит. Воспитанников на эту территорию я могу пустить... только хорошо ее почистив. В прямом смысле. Вплоть до перекладки пола.
- Поддерживаю, ниери, - шумно говорит кто-то из старших преподавателей. - Сработаемся. И забор этот снести... подальше. Правильно?
- Можно. Извините, я... привыкла жить за оградой, - улыбается Льеанн. - И родники в овраге расчистить. Они там есть.
И дядька администратор задает, движением, вопрос: зачем.
- Коммуникации в ближайшее время обещали подвести, - говорит еще кто-то из техников.
- Н-нет, - говорит Льеанн и еще отпускает на всех: извините. - Просто в таком месте... без своей текущей воды.
...Ограда осталась. Светлый камень, решетка. "Подчеркнуть территорию". Дорожки и зеленые заросли сада, горбушки булыжника - вьющейся каменной лесенки к родникам. Голоса и смех. До пола и стен - другие корпуса, светлые – окна еще расширяли, и снаружи подкрашивали, блеск учебного оборудования, светлые деревянные полы. Тонкий-тонкий, смолистый запах живого дерева жил в них до тех пор… так там и остался.
…Знать бы – что там теперь осталось?
Отсюда, с оставленной, восточной башенки над новой оградой (деревянная обшивка опор, по ним белые плети хмеля, лето там – жаркое-жаркое, сухое и пыльное), Саайре будет смотреть (пяти лет еще не пройдет, там лето): что все-таки остановились – у ворот, невысоких – что там преодолевать? - чужие, незваные, вооруженные гости. Только смотреть… И не приглядываться ближе, из нелепой мысли, что если ты его не видишь – и те не заметят, второго, Аиля – кто тоже на этой вышке, его и эту… его оружие. «Ее называют «Крошка», - есть тогда в памяти. Как говорил это Аиль. – Потому что носить легко… относительно». Тогда угроза казалась еще далекой. И там, на башне, все равно кажется. Нелепой. Как поднимается Аиль, и ступеньки прогибаются под ним, как наклоняется, напряженным и привычным движением – смотрит мимо, поверх перил – растягивает вьюк, собрать помочь не просит, выпрямляется… Взгляд цепляется, первая мысль – дурацкая, тяжелая, в голове сидит долго – ну, труба же. Водопроводная, мелкого развода, с заглушкой непонятной. Ну, покрашена – в лесной защитный, вот это, посередине – сойдет – за распределительный фильтр, ремень зачем… Голова не хочет понимать: прицел, спусковое устройство… оружие. Местный малый штурмовой. А как понимает – вталкивает, в свое, дурацкое, перед башней: «Я не умею», - и серьезный Аиль: «Уметь нечего. Молчи – и подавай». А пока – молчать и смотреть, как привычно и страшно, равно – как очень напряженно замерли руки, как тесно этой штуке на верху башенки – чуть-чуть – и снесет столбик… И как изнутри, на светлом резном дереве заметна – и эта штука, и край куртки, дурацкой формы «национальной освободительной», густо-зеленая, заметная. Через листву наверно не так… Но это тоже было: «Неудобная штука: демаскирует быстро». А громче всех - голос в памяти, цепляется одно за другое: «Я сбежал. Вас защищать. Вы меня учили, я знаю, что вы… хорошие», - и смеется получившемуся детскому. (Странно понимать было потом, что Аиль на пару лет старше). И он же: «Жаль, у «Крошки» мало, слишком мало зарядов».
Но потом об этом. Потом - и про одинаково ровный голос, что тогда, на башне, звучит равно для двоих – что говорит Льеанн: "Если... я все-таки свалюсь – Са-ай, ты услышишь... наверно, начинайте стрелять. Я не знаю, чем их еще останавливать". О бесконечной тишине, пока то, что у ворот - стоит. ("Они... стоят?" - позволяет себе выдохнуть и Аиль) - и как медленно, по одному, по капле - течет назад толпа…
Сейчас лучше про светлый, на всю территорию, зеленый, цветной, пахучий - как сам вымахал, разнотравьем, сад. Насколько "сам" – Саайре видел. Не видел - работал. Убитую, серую, не землю, не покрытие, месиво – прочь. По камешку и досточке мостков - дорожки, чтоб текли, как хотят сами; аккуратно - привезенную, густую, плодородную землю, под ростки, знакомить - так Льеанн и говорит - с местной землей. С первых дней той осени: если не знаешь, где найти теи-лехта Ллеаннэйр - ищи в саду.
...Но получается, что сразу в памяти - голос, звонкий, его много. Сразу понятно, почему его обладательницу – кудрявую, огненно-рыжую, в зеленой форме медика, - все зовут легким и очень детским именем Нин-Найр - звоночек, бубенец, теряя и взрослое имя и статус лехта с именем и служением – теи-лехта lierh-aef Мэргэннаран эс Хэрмэн айе Сьонтаха. Потому что стоило ей приехать на Пустоши - было ее много где, как одновременно, а слышно еще больше. А тогда первый раз, Саайре принес очередное ведро черной земли, сытной, смотрит, что там лехта Льеанн ну как смешивает - у спуска на родники: "Ваши... водянки расти будут": также - тщательно, бережно - что хлеб... Голос появляется первым, сверху, звонкий, незнакомый, далеко слышно:
- А-айе! - и в овраг вихрем слетает незнакомка, привычная форма медика, но не по форме - по плечам россыпью рыжие кудри. А еще у нее веснушки. И улыбка - ну, в овраге светлеет. - Утро, мама! Вот, еле выскреблась, в отпуск - да на целый круг дежурств: вам помогать... У, дебри тут какие! И ведь уже на второй большой круг пошло, как бегаю, тебя тут ищу - никто не знает! А ты вон где закопалась.
- Родники, - наконец укладывает в этот поток лехта Льеанн. - Смотри какие. Место хорошее. Травы развести.
Отвечать, правда, рыжая начинает где-то на последних слогах слова "родники". Оглядывается, находит. И, не размыкая губ, вдруг, не очень громко, но слышно издает звук – воркотня – удивительно правда похоже на чуть усиленный шепот воды по камням:
- Ага. Хорошие, - и подхватывает из диалога дальше, звонко, до-олго растягивая звук. – Тра-авы? Мам, опять твои сады? Опять как всегда твои сады? – и Льеанн отвечает, легкий и близкий у нее получается… странно:
- А для чего меня сюда позвали? Так должна: буду учить… Первая общая специализация.
- Это у тебя не специализация, - смеется рыжая, - это любовь. Если не что хуже. Ай-е, если ты закопалась где-то, где не найдешь, но на грядке, и в земле уже, - и смотрит, щурится, и измеряет, - ну, по локоть, значит – в мире все правильно, да, мама?
Льеанн смеется – согласный жест как раз укладывается. Поверх, как говорит рыжая, грядки. А Саайре стоит, ручку ведра еще не отпустил, смотрит. Так удивленно переводит взгляд с одной на другую. И еще раз. Но так не находит ничего похожего, что - оно и вылетит, на выдохе. Недолжное - таким удивленным:
- Мама??
- Не верит, - подводит черту рыжая, чему-то, несомненно, радуясь. - А? Еще один – не верит? - и подходит ближе, замирая на расстоянии разговора, оглядывает - и не очень спрашивая, детское разрешенное обращение у нее получается светло и мягко. - Ты Ветерок, конечно. Саайре? Ага? - улыбается она при этом так, что ей невозможно не отозваться - вот так же светло, хоть так и не получится - в ответ. Что да, я...
- А если мама закопалась по локти, выдергивать не буду, - наклоняется и подхватывает - тяжелую дужку ведра. - И наверняка всю кучу сверху перетаскать надо? Пойдем помогать?
- Если ты правда - помогать, - отмечает Льеанн, а явно - перекатывается звук, мурлыканьем, - у помянутой кучи... или там, где песок - еще ведро есть. Пустое. Не примазывайся!
"Ух!" - выплескивают руки. И смеются дальше - да, именно руки - и именно смеются, потому что назвать просто "насмешливым жестом" этот... фейерверк просто невозможно. Хоть и должны быть - мелкими, незаметными, близкими… и как такое на слова переводится? – как-то: «да, мама – я тоже тебя люблю». Единым – мгновение чужим пространством. Могло бы задеть, но горечь не успеет, не догонит, искрами – летним золотом слепого дождя, россыпью – на излете жеста, на плечо ляжет ладонь – тонкая, очень теплая, тоже сбрызнутая веснушками:
- Ну, идем – родич? – забирает внутрь, в тот же круг: светлое, теплое, яркое, где мгновение – удивленно, что ли, смотрит Льеанн. Но на эту посмотри – сразу рассыплет в ответ. – По несчастью, конечно: мам – к тебе – и на воспитание?
- Иди… - щурится на этом солнце – не с неба – Льеанн, хорошо каменной кошке. – Как… я рада, что ты приехала.
А еще Нин-Найр бегает. Пусть Саайре идет шаг в шаг, все равно – быстрей чем умеет, еще чуть-чуть – будет бегом, Нин-найр как пружинит от земли, летит. И звонко от нее, из оврага выберется, оглядится, и слышней, чем рядом работают – забор сносят:
- Вот тю-ю, какая казарма! Проще взорвать и заново, право. Хоть краску заказать они догадались?
- Ага, - говорит он, но за голосом не успевает. Близко – кучи, песок и темная, жирная земля, у песочной, на траве, действительно второе ведро… Но у забора на миг замолкает треск резаков и шум человеческой возни. И рядом совсем, в высокой траве, что здесь, у оврага, разрослась – не то, что между корпусами – цвиркают… Птицы неведомые, с рыжей грудкой, много, видно – долго тут было безлюдие…
…И ошарашенно поднять голову, потому что новое: цвирррррь-тиу – слышно не из травы, а вот, рядом, над ухом. Совсем птичье. «Цвирррь!» - обрывает трель Нин-найр – и хитро-хитро улыбается:
- Еду воровать пришли, грохота развели, да, понимаю, непорядок. Цвиррррррь! – и ну вот как прислушивается, что в ответ зазвенят – не хуже его, наверно, удивленные птицы.
А что несказанное рыжая подхватывает – так это почти не удивился. Этим похожи:
- Научу. Потом. Сейчас – грузимся… А, вот второе ведро, - и шлепает уже пару лопат, и выпрямляется вдруг, на него смотрит, и говорит. – Саайре, ты только когда и большим вырастешь – не спрашивай: как у такой гюрзы такая пташка получилась. Тсссс, - прикладывает палец к губам, а для верности – еще два: запечатать. И вдруг смеется. – Мы и сами этого не знаем.
…Научила. Губы и сейчас вспомнят, как складываться на птичьи трели. Это голова сразу запретит. Вспомнится, там было ярко и хорошо – эти дни и дни, пока из несуразных строений вырастала средняя медицинская школа на Пустошах, ожидающая первого зимнего набора. Знать бы, что там осталось… Нин-Найр была недолго, дней шесть, меньше: «Полкруга дежурств – нам, говорят сейчас, та-акая роскошь, нечего», - и потом наезжала нечасто. А голос – вот кажется, стены помнили… И то – хватало – в сумрачном, неприветливом, чужом – голоса и смеха, разгонявшего сумерки, под который шла любая работа. Включая и корчевание до самой каменной кладки прежнего пола: «Смотри, это весело: берешь его – и р-раз!»
Территория помнила меньше, хотя и там работала, не отказывалась, ой – лехта Нин-Найр была как везде, куда не повернешься. Это потом, когда у нового крыльца преподавательского корпуса – тот самый, привратный – вот-вот решатся, выпустят лепестки молодые вишенки, ими же посаженные, года четыре школе уже. Не ему, он тогда из окошка высунулся – всякое, на просушку вывешенное, снять – ну, а вечер так пах, засмотрелся – и подслушал. Нечаянно. «Не-е, - смеется кому-то невидному Нин-найр, - не знаю, как эта называется. А, мы тут с мамой совсем непохожи. Она кажется вообще не представляет, как стрелять. А я, с травами… Ну, не то, чтоб ничего не понимаю, но, - и звонкое, воркотней, смехом, - тссс! – но как они мне с детства на-адоели!» Все это успеет – до того, как Саайре захлопнет окошко.
Не хотел. Засело. Была весна, а потом настало лето, а о том, что настало с этим летом – сейчас вспоминать нельзя. И вслух нельзя особенно. Если вспоминать – пусть будет о саде, и о всех его «почему»…